Небо было зелёным.
Ярко-фиолетовые фракталы деревьев смутно угадывались за белыми трапециями проваливающихся мимо сухогрузов. Солнце темнило. До визга.
Я пытался бежать, но дорога заплеталась лентой имени товарища Мёбиуса, как будто дразнилась. Машины – взвесь, скачущая в упругом многомерном хайвэе. Почему-то, вспоминается выражение: «как об стену горохом».
Оранжевые спирали прохожих неслись, увлекаемые центробежной силой, к бесконечно далёкой плоскости перехода. Те, кто постарше – прикрывались газетками от солнечной темноты, стараясь, впрочем, не выпирать особенно из спирали. Пролетариат то нынче буйный: встань у такого на пути – сметёт за край, не подумает даже.
Эти небоскрёбы, в даунтауне, бесконечно проваливающиеся сами в себя – они же как матрёшки! Я рассмеялся. На трамвай – всё равно не успеть. Он уже начал загибаться по краям, завязываясь в непонятную фигуру. Вскоре – и он провалился, и сквозь всколыхнувшуюся пустоту остановки – я опять увидал пейзаж. Впереди – даунтаун. Он где? В глубине, или вверху? Не ясно, но аккурат под ним – апельсиновая рощица. Я часто гулял в похожей, пахучими летними вечерами. Только здесь – она другая, немного. Шевелится трава, вываливаясь из земли. Временами, какой-нибудь апельсин срывается с ветки, и взмывает в земли, веретеном растягиваясь в пространстве. Они при этом меняют цвет, и каждые – по своему.
Это очень красиво. Только что – на ветках висело скопище одинаковых, сизых, налитых соком апельсинов, и вот – они сменяются сотней сияющих струн – алых, лазурных, золотых. Потом, когда окраина апельсина всё же коснётся земли – он скукожится, и снова станет сизым кубиком. Он будет прижиматься к её поверхности, не желая более воспарять. Пружинистые щупальца разнотравья – мешают плодам скатиться, но время от времени – какой-то особенно любознательный плод – вырывается , и скатывается в пустоту.
Если нагнуться, изменяя угол обзора – то можно заглянуть в пустоту, и увидеть там эти апельсины. А если есть время (у меня – полно!), то даже и понаблюдать за их бесконечными трансформациями. Засорять пустоту – запрещено, но всё равно – то и дело какие-то тусклые штуки проплывают сквозь фруктовую пляску. Это могут быть те же бычки и жвачки, знаете, они ещё нередко кончают на тротуаре, либо, в лучшем случае, под решёткой дренажа. Только, они дрожат сейчас, ограниченные в пространстве – не столько физически, сколько идеологически.
Пока я думал, пошёл снег. Тот тусклый тёпленький снег, что его так любят дети и собаки. Снег скользит по плоскости пейзажа, хлопьями низвергаясь в пустоту. Такое впечатление, что ему здесь не очень то и нравится. Хм. А вам бы, понравилось, что ли? Лично мне…а, ну его. Снег и снег, чего с него взять то?
Дети с собаками выкатились из следующего трамвая. Прошелестели по схлопывающимся воронкам лужайки. Жирные, они тяжело переваливались на лапах, стараясь не уронить собак, восседающих на них с видом победителей. Изогнутые гребущие плоскости лапок – помогали им отлично цепляться за пейзаж, не взмывая при этом в пустоту. Собаки, сидя на детях, прятались под ними от тьмущего солнца. Они ведь не такие выносливые, как эти дети. Я уже слышал, что дети, на самом деле – всего лишь скорлупа для собак.
Освоившись, они теперь начали кушать апельсины. Алчно глядя в трамвай, я успел заметить, что этот участок пространства уже начал переходить на следующую стадию. Спирали прохожих теперь были кольцами, а хайвэй – окончательно надулся. Интересно, я когда-нибудь доберусь до этого проклятого трамвая? Нет? Хорошо! Отлично, сядем, подумаем. Что бы вы делали, если бы вокруг да около вас простиралась кишащая многомерными структурами плоскость, норовящая взмыть в пустоту? Если бы несущаяся по спирали сумятица мегаполиса оглушала вас невыносимыми звуками, ослепляло яркими красками, а зелёное небо – норовило шлёпнуть по затылку? Если бы только идиллический пейзаж на соседней плоскости дышал покоем, в то время, как все остальные сегменты улицы – норовили вас стукнуть, пихнуть, оттолкнуть, наступить на ногу, либо (и того хуже!) отступить из-под ноги? Если бы вы видели этот проклятый трамвай, но не имели бы ни малейшей возможности до него добраться?
Пролетариат не поможет. Я убедился в этом в первый же день. Первым делом – поинтересовался, что это за матрёшки-за-пустотой, и получил ответ, что даунтаун. Потом – попросил объяснить – как это они идут к трамваю? Вперёд, или вверх? На меня смотрели как на идиота. Никто не пояснил. Теперь – я местная достопримечательность. Эти чокнутые прыщи на плоскостях – это головы наблюдения, они живые. Смеются! Зато, меня подкармливают, да и из пустоты порой что-то вылетает. Вот, как раз сейчас – какая-то партия несется через пустоту, размахивая радужными псевдоподиями. Ярко, даже солнце не темнит!
Но я сытый. Лучше мне сейчас следить за улицей. Кольца прохожих уже снова стали спиралями. Когда они вытянуться в полоски – это будет означать, что пролетариат теперь движется линейно. А это что-то да и значит!
Линейное движение – значит, скоро вечер, правда? А вечером, когда солнце скроется само в себе – из плоскости выступит сок. На нём можно будет поскользнуться, и свалиться на пару сегментов выше. Для этого – навыка не требуется. Остановки оттуда не видно, зато, сколько новых ракурсов открывается! Я видел плоскости, на которых сами в себя вонзались штуки навроде сталактитов, только у них основание вылезало из того же места, в которое упирался кончик. Они сияли, как ледяные, и исходили каплями, которые наперегонки друг с другом подпрыгивали к пустоте, словно соревнуясь. А прямо под ней – была плоскость, на которой полдничали десятки рабочих с фабрики. Они жевали своё пиво, закусывали его чипсами, да вот беда – пустота-то там была кривая! И они цеплялись за поручни, а свободными руками – пытались с обеих сторон закрыть рот, чтобы не упустить пиво на детей вверху. Собаки бы обиделись. Обхохочешся, короче!
А ещё есть плоскость, которая и не совсем плоскость, вроде как. Она псевдотрёхмерная – с информацией о высоте. Выглядит – почти как даунтаун, только вот беда – объекты в таком пространстве не могут располагаться друг над другом. У них ведь всего две координаты, не так ли? Выглядит смешно – там офисный центр какой-то, а похоже на шумерский заккурат. И сотни клерков ежедневно карабкаются по лестницам Мебиуса, отлавливая, по дороге, смывающиеся в пустоту бумаженции. Классно им, они умеют ходить ещё куда-нибудь, кроме как в длину-вширь-ввысь. А тут, похоже, без этого никак.
Досадно. Мне очень хочется туда, в даунтаун. Во первых – он, по-видимому, объёмный. Во-вторых – он металлический. Металл – материал обыденный, знакомый. А я тот таких ещё не видел. Попробуйте-ка определить – вот из чего все эти апельсины, лужайки, дети, офисы – из чего они сделаны? Я, лично, так и не понял.
Но из чего-то странного.
Наконец, в-третьих – небо, которое зелёное, оно каждое утро скребётся об шпили небоскрёбов, когда те ещё вытянуты, солнце – почти не темнит, а плоскости в пустоте – только начинают свой танец. Скребётся, и на нём, что характерно, остаются явственные борозды. Они всё глубже и глубже, и однажды, вне всяких сомнений, небоскрёбы проковыряют небо насквозь.
Не знаю, как вам бы было, на моём месте, но лично мне – очень любопытно узнать – что ж там за ним? За небом то? Хочется чего-то нового, необычного, а то это всё – надоело уже. Собаки, темнящее чего то солнце, проваливающееся само в себя, ровные чёрточки прохожих (как очередь в гастроном, дома!). Плоскости, делающие вид, что они, якобы, объёмные.
Тоже мне, пейзажик!
Самое время сменить ракурс…:yahoo:

Стол, свеча и два бокала
Аромат твоих духов
Лента со стола упала
Мягкий свет через окно

Шелк, белье, прикрыты шторы
Сигареты и "MARTELL"
Это все вчера - сегодня
Лишь примятая постель

А сегодня крепкий кофе
Сожаление в глазах
Стол, свеча и два бокала
Вкус помады на губах

Тим всю жизнь грезил звездами.
Грезы были наивными и романтичными, сердце его всякий раз замирало при взгляде на небо... Альдебаран, Фомальгаут, Плеяды - в детстве он мог часами смотреть в телескоп и шептать названия созвездий. Космос манил своей недоступностью - Тим прекрасно понимал, что человечество в ближайшие годы вряд ли выйдет за пределы Солнечной Системы. Слишком уж велики расстояния - световые годы до ближайших звезд, про отдаленные и говорить нечего...
В прессе все чаще и чаще мусолили версию гипер-пространства как альтернативу устаревшим фотонным двигателям и антигравам. Мудрые академики твердили, что наука в ближайшее время сделает прорыв и тайна перемещений будет открыта - Тим не сомневался, что "пробой" действительно когда-нибудь произойдет. Вопрос в другом - доживет ли он до такого прекрасного события, как первый полет в Дальний Космос. Скорее всего - нет, ведь от открытия поля до создания реального гипер-генератора может пройти целая жизнь.
Но все это вдруг оказалось в прошлом - слепая вера Тима в "братьев по разуму" неожиданно нашла свое подтверждение - полгода назад неизвестная цивилизация вышла на контакт...

Стояла настоящая сибирская зима, но уличный воздух показался Тиму жаркой баней после осмотра гостиницы, ее леденящий холод проморозил его до костей - пришельцам требовался иной микроклимат. Он три месяца занимался созданием подходящего - в принципе, технически ничего сложного: температура минус восемьдесят, пониженное содержание кислорода, повышенное - азота. Стены из льда, камня и бетона. Высота потолков не менее четырех метров. И больше ничего - просторные залы шестнадцатиэтажки были пусты. Это было их требование - так же как и дата прилета.
Тим стоял на крыше гостиницы и задумчиво смотрел вдаль. Перед ним простирались заснеженные степи до "самых синих гор". Но они не были синими, скорее уж серыми - даже когда заходящее солнце коснулось их своими лучами - горы не изменили свой цвет. До них далеко - километров двести, но они совсем рядом - пятнадцать минут полета и ты - там. Тим в начале строительства любил летать над ними, высматривая в зелени тайги пугливых изюбрей и коз, в "белках" надеялся увидеть барса, но потом времени стало катастрофически нехватать и вечерние прогулки пришлось отложить на потом...
Но не о горах были его мысли, они были об ином: инопланетяне выбрали лежащую перед ним степь местом своей посадки. Еще три дня назад она была желтой от пожухлой травы и навевала уныние. Безснежная зима и дождь в декабре в Сибири - к прилету пришельцев - шутили все. И дошутились: снегопад начался с легкого ветерка, люди подставляли ладони падающим снежинкам и поначалу радовались... Ветер как-то незаметно, порывами усиливал свой натиск, мокрый снег хлопьями бросало в лицо, он таял и стекал за шиворот, прилипал к ботинкам и сапогам... Потом начался настоящий буран - он сбивал с ног, распахивал шубы и дубленки, срывал шапки и, что хуже всего - снег шел сплошной стеной, Тим сдуру выскочил было на улицу и сразу пожалел об этом - передвигаться с трудом было еще можно, но ориентироваться - когда "не видно не зги" - нет.
Вьюжило два дня, народ сидел по номерам, офисам, объектам и "чесал" языки. Почему бы и нет? К прилету гостей все готово. Обширное строительство, начатое землянами полгода назад было успешно и досрочно завершено. В некогда безлюдной степи вырос большой город с многочисленными посольствами, храмами, мечетями, синагогами, гостиницами и казино...
Вавилон - Тим усмехнулся своим мыслям - наверное, первый раз в истории человечества люди были едины в своем порыве. Город строили все - страны и государства, религии и конфессии, корпорации и холдинги. Каждый уважающий себя землянин (это слово в предверии Контакта стало очень популярным) хотел внести свой вклад в строительство города Встречи. В итоге получился огромный мегаполис с Эйфелевой Башней, статуей Свободы, египетскими пирамидами, диснейлендом...
Зазвонили колокола, Тим повернулся к храму. Золото куполов слепило даже с такого растояния (около километра), казалось, что они сами по себе плывут в воздухе. По парку, разбитому рядом с храмом Христа-Спасителя гуляют люди, с крыши хорошо видны их маленькие силуэты. Несмотря на мороз, пришедший вслед за снегопадом сегодня мало кто сидит дома. Туристы, да и не только они, играют в снежки, лепят снеговиков, катаются на санках - многим из них зима вновинку и они с удовольствием "купаются" в снегу... Тим сам, по дороге на работу, минут пятнадцать баловался как ребенок.
Над крышей бесшумно завис амолет телекомпании "ОРТ", журналисты снимают гостиницу и навели объектив камеры прямо на него. Тим в ответ показал большой палец, мол - все хорошо, они его поняли, заулыбались, показали бутылку шампанского, жестами предлагая выпить. В ответ он отрицательно покачал головой - не время еще, земляне!
Амолет улетел, оставляя Тима в одиночестве. Он смотрел вдаль и думал.
Какие они пришельцы? С какими целями прилетают? Откуда? Как называется их планета? Почему они свободно разговаривают на русском языке? И еще много почему, но все они были без ответа. Пока без ответа.

До прилета пришельцев осталось шесть часов...

Я осторожно спрыгнула на землю, поставила чашку с недопитым чаем на камень, сверху прикрыла бутербродом, и полезла на "свой" холм. Других идей у меня просто не было.
Наверное, я непроходимо глупа: попала непонятно как неясно куда и вместо того, чтоб немедленно задаться вопросом скорейшего возвращения, решила осмотреть местные достопримечательности. Но это место не вызывало у меня никакой неприязни, ни малейшего ощущения опасности. Попади я в пустой, тёмный, кишащий крысами подвал, я испугалась бы куда больше.
С этими оптимистическими мыслями я вскарабкалась на самую вершину "своего" холма и осмотрелась.
И поняла, что карабкалась не зря. С холма, куда более высокого, чем мне показалось в самом начале, открывался удивительный вид на долину. Представьте себе огромную тарелку с плоским дном. По ободу этой тарелки горбились высокие зеленобокие холмы в крапинах жёлтых и белых цветов. Круглое дно казалось высушенным, на нём не было видно ни единого зелёного пятнышка, но зато были руины древнего города. Руины делила на две части широкая лента прихотливо извивающейся реки, что протекала между холмами и пересекала долину. А над всем этим: над рукой, над городом, над холмами раскинулся бледно – голубой купол неба, и полуденное солнце лило на них своё тепло.
Впрочем, руины - это сильно сказано. Скорее, обломки, осколки – в общем, то немногое, что может остаться от города после многовекового штурма ветров, дождей и зимних снегопадов.
Я никогда не мечтала о карьере археолога, не зачитывалась Жюлем Верном с Генри Хаггардом, даже Индиану Джонса вкупе с незабвенной Ларой Крофт переваривала с большим трудом и десятком "мезимов". Поэтому, в любом другом случае, эти развалины многовековой давности едва ли смогли бы потрясти моё воображение. Да и на вид, во всяком случае, издалека, они не производили впечатления ни монументальностью, как египетские пирамиды, ни таинственностью, как заброшенные майанские города в гуще джунглей Юкатана, ни магически - космической аурой, как Стоунхендж или фигуры острова Пасхи. Словом, я запросто могла бы повернуться спиной к малопривлекательным обломкам гипотетического великолепия и с чистой совестью отправиться по делам - если бы не одно "но". Это был мёртвый город.
Не всякие развалины можно назвать мёртвыми, даже если люди, строившие их, благополучно рассыпались в прах пару миллионов лет назад. Древние камни становятся приютом для многих жизней: в трещинках поселяются жучки и таракашки, в разломах вьют гнёзда птички, колонны становятся отличными опорами для вьюнков, проломы в тротуарах заполняют трава и деревья - словом, свято место пусто не бывает. Тот город, что лежал в долине под моими ногами, был мёртв и пуст, я в этом не сомневалась ни секунды. За долгое время ни один комар не огласил его улицы своим писком, а если и рискнул, то поведать об этом точно никому не смог, и его тонкий трупик присоединился к точно таким трупикам отчаянных безумцев.
Хоть было совсем не холодно, по моей коже пробежал мороз. В город ходить нельзя, подумала я. И немедленно начала спускаться с холма в долину, потому что не было случая, чтоб я послушалась своего мудрого совета.
Я спустилась и замерла у самой границы, за которой и начинался город. Надо учитывать, что в слове "граница" не было ничего метафизического, это была вполне определённая и довольно ровная грань, на которой обрывалась трава и начиналась вымощенная мелкими жёлтыми камешками дорога. Над самой дорогой стояла каменная арка, украшенная причудливой резьбой. Собственно, стояла она одна: обломки стен едва виднелись, клыками выпирая из земли.
В сотне метров впереди дорога расширялась в круглую площадку, в центре которой разместился остов фонтана, увенчанный невероятной фигурой, существенно испорченной потерями некоторых частей тела. Дальше высились развалины домов разной степени разрушенности. Для их подробного изучения следовало преодолеть границу и вступить в город – с такого расстояния они выглядели кучей битого кирпича.
- В город ходить нельзя,- сказала я вслух, подумала и добавила:- К тому же, не очень-то интересно.
Мне, в самом деле, было не очень интересно, скорее жутко, но я всё равно сделала шаг за границу, подталкиваемая в спину собственным ослиным упрямством.
В первую секунду показалось, что вокруг меня исчезли все цвета и мир превратился в чёрно - белое изображение старого телевизора. Я замерла на месте, чувствуя предательскую слабость в ногах. Самым разумным было отступить назад, за черту разрушенного города, но, признаюсь, в тот момент такое простое решение просто не пришло мне в голову. Я стояла и таращилась в пространство, пока не начала понимать, что краски вовсе не исчезли, просто сильно побледнели. Небо стало прозрачно - серым и таким тонким, что при желании сквозь него можно было рассмотреть звёзды, всё вокруг подёрнулось пепельным налётом, стирающим цвета и формы. Ветер совсем стих, вокруг не раздавалось ни единого звука.
Постояв на месте и убедившись, что немедленные опасности мне пока не грозят, я решила немного посмотреть город, хотя бы для того, чтоб потом не жалеть об этом. Ведь знаю себя: вернусь домой, а потом начну стонать, что струсила и не прошлась экскурсией по пустынным и на первый взгляд совершенно мирным улицам.
Сначала я дошла до фонтана, который был ближайшей достопримечательностью и первым подлежал осмотру. Чаша фонтана была выложена из крупных, тщательно подогнанных друг к другу камней, на вид напоминающих мрамор, только без характерного глянцевого блеска. Из центра вырастала непонятная фигура, похожая толи на человеческую фигуру, если старательно отсечь от неё всё лишнее, толи на большую сосульку самой причудливой формы. Я сначала подумала, что фигура разрушена, однако вокруг не было видно ни малейших камней, которые бы сошли на обломки шедевра. И вообще, вокруг было подозрительно чисто: ни сора, ни опавших листьев, ни песка - словом, ничего, что делало бы эту улицу более настоящей. Собственно, деревьев, с которых могли нападать листья, я тоже не наблюдала, как травы, цветов и прочей природы, буйно разросшейся на холмах. Были участки - проплешины голой серой земли, которые могли бы подойти под места озеленения, но, очевидно, этой проблемой в городе так и не озаботились, а потом стало поздно. Я не удержалась, наклонилась и провела пальцем по камешкам мостовой - палец остался чистым, словно эту мостовую несколько минут назад вымыли и тщательно вытерли.

Земля вокруг была стылая, промерзшая, продрогшая до костей, до самых недр своих; обескровленная была земля — обескровленная зимой и войной. Не осталось на ней никакой зелени, никакой жизни — только неубранная пшеница жухлым мочалом лежала на полях. Мертвое море — мертвое, куда ни взгляни. И над этим студеным земляным морем, со всеми его волнами холмов и маячащими на горизонте мачтами подлеска, довлело небо. Серая кисея, драное, поеденное молью, покрывало прижималось почти вплотную к тверди земной, чуть ли не щекоча макушки идущих по дороге людей. Те не обращали на небо никакого внимания, мерным обреченным маршем двигаясь прочь от города. Тысячи пар ног, обутых в стоптанные сапоги, «просящие каши» и подвязанные шпагатом ботинки, лоснящиеся от пыли калоши, драные чуни месили, терзали крученный морозом грунт, разогревая своим теплом, превращая в глинистую кашу, благодарно чмокающую и не желающую выпускать из цепких объятий. Каждый раз, поднимая ногу, необходимо было прикладывать усилие, высвобождая обувь, отяжелевшую от налипшей жижи.
Лица идущих - изможденные, бледные - не выражали ничего, кроме тоскливого смирения. Отчаянье, гнев, грусть исчезли: голод и холод хозяйствовали над толпой вовсю. Люди двигались молча, а если сил на это уже не оставалось, то так же молча падали. Поначалу их подымали, пытались вести под руки, но со временем прекратили и просто скидывали в канавы, рублеными ранами окаймлявшими дорожный тракт. Просперо мрачно подумал, что через день-два пройдет и это: упавших просто будут втаптывать в землю ногами.
Ржали лошади, скрипели подводы, лязгала сочленениями и коптила небо танкетка, бряцал скарб, шелестели одежды, чвакала грунтовая хлябь . А люди молчали. Даже малые дети – казалось самые неугомонные и звонкие – даже их не слыхать. Лишь иногда, замотанный, как капустина, в несколько платков сосунок заревет требовательно, прося материнской сиськи и сразу же, словно испугавшись собственного крика, умолкнет.
Солдаты шли по бокам от основной людской массы. Ротный в папахе набекрень и с лихими усами, приосанясь, гарцевал на коне, время от временя покрикивая на отстающих: «Не зевай, хлопчики! Подтянись!»
Следом колесила походная кухня, щекоча ноздри аппетитным запахом варева и лица идущих тут же оживали, в глазах появлялся голодный блеск. Тогда колонна, будто живое существо, словно некий исполинский доисторический змей, содрогалась от волнений, подаваясь навстречу запаху: солдатам в краснозвездных шлемах приходилось окриками, а то и тычками прикладов, отгонять самых ретивых. Кухня проезжала мимо и конвульсии оголодавшего людского «змея» стихали, сходили на нет – снова только чавканье хляби под ногами, сцепленных единым порывом, человеческих тел.
Тачанка, загрузшая чуть ли не по самые рессоры, никак не поддавалась. Рвались и храпели в упряжи кони, послушные окрикам и кнуту извозчика; уже ныли плечи и скользили в рыжей жиже, уставшие от потуг, ноги Просперо и Кима, взявшихся подсобить животным. Все зря: тачанка дернется раз-другой, отряхнутся хлюпистыми комьями провернувшиеся обода да толку никакого – засела крепко.

Ветер был так нежен, а теперь он превратился в злобное чудовище. Он уничтожил все законы и все превила, и зонтик летел в сиреневом тумане, ручкой вверх, такой жалкий и такой слабый, такй управляемый.
Ветер раньше был так нежен и одаривал всех поцелуями, и нежных юных березок, влюбленных все в кого-то, и ив, стоящих над пропастью воды, трагичных и срывающихся куда-то в черную воду; то было время любви, время объятий, когда его ветреные руки обнимали людей, идущих по песочной дороге, и надували пузярыми рубашки у них на спинах. Березки влюблялись в эти белые спины, в паруса облычных рубашек.
Да, то было время любви. А теперь этот идиотский зонтик, инвалидом перелетающий через поле, к забору... вот-вот зацепится, но нет, попрыгун, перескочил...
Ветер не обвевал больше их спин, а бил холодными кулаками.
Сиреневое небо смотрело на все это безобразие, и оставалось индиффирентно-сиреневым. Ему опять было все равно; ведь время любви прошло, и теперь все ненавидят друг друга, да закрывают глаза и затыкают уши - в лучшем случае, если кто-то несется мимо тебя, уничтожаемый ветром, разгрызаемый бурей.
Они не танцевали, не пели; ветки трещали, расстроенные болью, они играли какой-то страшный бездарный спектакль. Обычно именно бездарные спектакли проходили в таких болезненно-кровных страстях, но без волшебного дыхания правды, истины, Чуда.
Облака напоминали сигаретный дым,сметаемый дахинем курильщика; новыезатяжки напускали больше дыма и чада, и на реке уже нечем было дышать, будто вдруг сдуло весь воздух, и ничего нет, и пустота...
Сирень погасла; она осыпалась под каждым ударом ветра, закрывала прекрасные глаза, опушенные цветочными ресницами.
Все погасло, и время остановилась, и река не текла больше куда-либо, а стояла, чадная и масляная, утягивая адской силой хрупкие ивы.
Кто-то заркывал илцо от ветра, спасался от его мести. Ведь это была именно месть - и всем этим красивеньким цветочкам, и поющим изящным деревьям, всем этим слепым дурам, влюбленным непонятно во что, во всех, но на самом деле - в себя. Воде, небу, всему; спинам в белых рубашках. И зонтику, то ли спасающему, то ли крадущему у людей живительную силу бури.
И это забор, занозу в просторе земли, он тоже бы смел рано или поздно, если бы мести хватало надолго, если бы не был ветер
так нежен, так нежен...
И вот он снова приникал к коленям земли, и ласкал нежные обломанные березы, плачущие святыми слезами. Он снова целовал чьи-то руки, колени в нежной зелени цветущих юбок, ведь был нежен, так нежен... "Ветер, ветер..." -
пело и пело вокруг,в покореженном мире, уничтоженом и рождающемся заново, после бури.

С громадной каменной ладони стекает вниз тягучий фиолетовый водопад. Гладкие паучьи лапы корней разрывают его на десятки маленьких потоков и выплескивают в долину. Словно термиты потрудились над сетью лабиринтов-ручьев опутавших это плато, а дальше спутывались обратно в одну реку.
Солнце нырнуло за горную гряду. Однако свет продолжали излучать серые купола паутины, растянувшиеся между каменными столбами.
Над берегами, окунув свои хоботки в жидкость, росли красивые цветы. Если подойти поближе, то можно увидеть, как сокращаются волокна, проталкивая жидкость в утробу растения. Спустя время цветок приобретает форму шара, медленно раскрывает в стороны лепестки створки и взрывается фиолетовым салютом из семян и нектара. На запах слетаются пушистые мухи разного размера и цвета. Нализавшись, они летят кривыми траекториями и через мгновения разрываются на части, красиво раскидывая свои разноцветные крылышки и лапки в разные стороны.
Второе солнце уже показало красный язык из-за горизонта, облизав верхушки каменных столбов. На яркий свет повернули свои ушки черные толстые бабочки и лениво взлетали над долиной. Самые глупые становились ужином, попадая в люминесцентную паутину.
Каменные столбы тут были самыми старшими жителями. Ветер уже давно совершенствовал свои шлифовальные навыки на терпеливых громадах, придавая им наиболее правильную форму.
Однажды одна колона упала, сломавшись пополам, разорвала паучий узел, погрузив всю долину в уютную темноту, но местные сороколапые электрики быстро все восстановили.
Солнце в зените никого не щадит. За эти короткие мгновенья ручей вскипает, становясь фиолетово – бурым, песок на берегах лавой накрывает растительность, поднимается небольшими волнами, стараясь проникнуть вглубь берегов, но застывает синим стеклом, как только небесный фонарь сдвигается к краю плато. Тогда мелкие зеленые листочки показываются сквозь стекло. Сперва несколько, потом больше. Больше и шире. И в итоге звонко разрывают стеклянные волны на тысячки осколков…
Солнце ныряет за горную гряду и паутины вновь загораются.

пример:
Словно термиты потрудились над сетью лабиринтов-ручьев опутавших это плато, а дальше спутывались обратно в одну реку.
Термиты потрудились, а дальше спутывались.

Также имеются лишние "свои".

Фыркнув, Анжелика не спеша затрусила к видневшейся на горизонте точке. Виллиан улыбнулся – упрямое животное. Но именно за это, он её и любил. Насколько вообще был способен испытывать к кому-либо эмоции. Копия его самого, только без чувства юмора.
Под ногами, расстилался травяной ковёр. Зелёный. Сочный. Похожий на гриву его красавицы. Каждая травинка, будто волосок, выделялась на фоне сестёр, чему способствовала тонкая, совсем незаметная каёмка, оттенявшая тёмно-изумрудным оттенком восхитительный наряд. Но это, если присматриваться. А ежели ослабить узду и пустить взгляд пастись, как вздумается, кажется и впрямь отправился в плавание.
Неспокойное море, дразнимое ветром, вздымало волны уносящиеся вдаль. Иные же, разбивались о ноги норовливой Анжелики и Виллиан, зажмуриваясь, ожидал, что его вот-вот обдаст россыпью капель, серебрящихся в лучах закатного солнца. Примет в свои объятия нежный, чуть солоноватый бриз. Уже слышались оглушительные крики чаек, сражавшихся за еду. Они грациозно взмахивали крыльями и, трепеща каждым пёрышком, воспаряли над изменчивыми просторами, над заботами и суетой, над всем.
Так и не дождавшись чуда, всадник открыл глаза. Всё по-прежнему. Сильный ветер, то там то здесь, взъерошивает, словно гигантской невидимой расчёской, беззащитный ковёр. Отвешивая поклон, быть может, преисполнившись проклятиями, трава распрямляется. Покачивается, будто в прощальном жесте и понемногу замирает. До следующего раза. На небе ни единого облачка. Океан, разверзнувшийся над морем, в котором, плескается недавно вылупившийся огненно-яркий птенец. Идиллия.
Виллиан вздохнул, вспоминая причины приведшие его сюда. Подумать только, судьба, видать, решила искупить все свои прегрешения, показав на прощание рай. Да, здесь бы он хотел остаться навсегда. Чтобы вечно слышать шум ветра, шелест травы. Созерцать сквозь пласт земли небесное зеркало, поймавшее зайчик. Невероятно красота, тешащая очерствевшую душу. Даже ступать по траве жалко, чтобы ни дай бог – а когда он поминал его в последний раз не крепким словцом – не примять хрупкое тельце. А вот Анжелика, словно учуяв слабость, обычно грозного всадника, спешила порезвиться. Нещадно вытаптывая морскую пучину. Пенила. Ему всё так и виделось – оживший народец, сияя ослепительной зеленью одеяний, воздымая к небесам руки-травинки, вкушает последние мгновения. Перед тем, как беспощадный чужак вдавит их в землю, давшую жизнь. Разотрёт. Осквернит жестокими ударами содрогающими мир.
-Успокойся,- хлопнув свою спутницу промеж ушей, посоветовал Виллиан.- А то я вспомню, что давно мяска не ел.
Фыркнув, демонстративно показывая, что думает об его угрозах, Анжелика в последний раз ударила копытом, пытаясь наградить неблагодарного ездока желанными брызгами, совсем не капель, и лениво поплелась к разросшейся точке. Не забывая время от времени, взбрыкнуться или встать на дыбы, стремясь осуществить мечту человека об уютной могилке, посреди изумрудного моря.
Блуждая взором, предпочитая не замечать приближавшейся цели, всадник расплылся в улыбке. Поддавшись игре воображения, будто парусная лодка ветру. Слева послышался шорох. Заяц! Покрытый серым мехом, с белой грудкой. Сидит себе и ест траву. Забавно шевелит носом – принюхивается. И дёргает ушами. Внезапно замирает и обращает заострённую мордочку в сторону. Лиса! Рыжая как огонь. Бесшумно крадётся, пригибая траву, словно рисует ровную линию. Посмотришь со стороны, и кажется, будто пламя по шнурку ползёт к серому бочонку с порохом. Бах!
Но не успевает. Ушастый юркнул в сторону, а теперь бежит, что есть духу, выписывая зигзаги. Хвостатая кидается следом, да быстро оставляет затею. Это ему с высоты видно, где трава дрогнет, а где ещё не распрямилась. А ей, как ни тянись, две чёрные точки поверх моря тяжко приподнять, только и гляди, как оно в небесный океан втекает. Но разве лисе такое интересно? Да и что с неё взять?
Резко застыв, Анжелика мотнула головой и начала разворачиваться.
-Ну конечно,- буркнул Виллиан, вынужденный вернуться к реальности.- Может, ещё и местами поменяемся?
Возмущённо фыркнув, она попыталась сбросить всадника. Но он лишь хмыкнул, натягивая поводья. Его верную спутницу можно было понять. Сочащийся жизнью изумрудный ковёр внезапно прерывался, будто подобравшись к обрыву. За ломаной линией моря, и не думавшего накатываться волнами на негостеприимные берега, раскинулась пустыня. Голая земля твёрдая как камень, усеянная красноватой пылью. Даже ветер притих, невесело волочась по мёртвым просторам, словно раненное издыхающее животное. Виллиан и сам бы с радостью остался на лугах, вдыхая свежий, слегка кисловатый привкус жизни. Но позади осталось слишком многое, чтобы отступать сейчас. И стукнув каблуками массивных сапог в лоснящиеся коричневые бока, за своей красавицей он следил куда лучше, нежели за собой, направился к замершим в причудливых позах металлическим громадам.
Ему вспомнились истории, ходившие в салунах. Множество историй. Верить в них было глупо, но, приближаясь к кладбищу искалеченной стали, одна вспоминалась особенно отчётливо. Когда-то давно, в этих местах всем заправлял алчный магнат, жаждавший бессмертия. Ночь и день он трясся над каждым грошем, над каждым безвозвратно уходящим мигом. Пока не сошёл с ума. И тогда в его безумную голову пришла мысль – увековечить себя под слоём раскалённой стали. А вместе с собой и всех работников. Словно свита фараона.
Въехав под проржавевшую, чудом держащуюся арку, Виллиан невольно вздрогнул. Бред само собой не великаны же здесь жили, но… но… Каждая металлическая конструкция, изуродованная временем и погодой, напоминала человека. Вот, сразу у входа расположилась грозная труба, властной тенью отмеряющая бесконечную смену. Перекрученная кверху, с лопнувшей горловиной, украшенная, будто юбкой из листьев, стальными изогнутыми лентами и так в трёх местах, она напоминала главного смотрителя. Этот грозный взгляд, который угадывался в расплавленных потёках. Вечно поджатые губы, обратившиеся в косую трещину. И связки ключей. От любой двери. Далее располагались простые работяги. Горбящиеся, на коленях или воздымавшие руки к небесам. Молясь. Сооружения неизвестного назначения будто жались к земле, напоминали расплавленную свечу. А лица, на миг мелькавшие среди узоров ржавчины, были искажены от страданий, измождения.
Анжелика мотнула головой, попытавшись в очередной раз свернуть с пути. Но всадник не позволил. Ему вдруг стало интересно. Проснулось мальчишеское любопытство. Нестерпимо захотелось увидеть хозяина этого жуткого места. Поэтому, подогнав бунтующую спутницу, он последовал дальше, к громаде, возвышавшейся над толпами холуев, которым уже, никогда не вырваться из рабства.
Ещё несколько шагов, резко вскинутая голова, чтобы усилить эффект и в горле пересохло. Безумец олицетворял величие. Но не то, к которому нужно стремиться. Стоило хотя бы мельком зацепить грозное сооружение взглядом, и тут же возникала мысль – врата в ад. Когда-то это чудище являлось главной печкой. Или чем-то подобным. С множеством труб и прочих отверстий, откуда, вырывался как дым, так и стоны. Теперь же конструкция напоминала деформированный треугольник, оседавший под собственной тяжестью. В дырах, этих глазницах, не упускавших ни единой провинности, зияла тьма. Словно вулкан, извергнувший свою последнюю волю и застывший. Укутавшись собственной лавой. И если не дышать, прислушаться, то кажется, словно этот крик, разъярённого, обманувшегося деспота, слышен и сейчас. Отдаётся эхом в голове… Зовёт… Н-но зачем?
Мотнув головой, уподобляясь Анжелике, Виллиан потёр переносицу. Правы те, кто утверждают – разруха, она в головах. А он сюда прибыл не поглазеть. Кивнув, всадник принялся осматриваться, прикрывая ладонью глаза. Пытаясь одурачить себя, что от солнца, а не чтобы больше не видеть этого безжизненного тирана. Так жаждавшего ещё хоть раз загубить чью-то жизнь.
Искомое нашлось быстро. Около цистерны, покрывшейся складками, с огромной вмятиной в боку, он заметил деревянный крест. Оставлен недавно. В таких условиях дерево долго не продержится. Ничего не продержится. Пустив Анжелику рысью, Виллиан мысленно улыбнулся: «если бы только не поздно». Но надежды развеялись подобно дыму при сильном порыве ветра. Пуст. Абсолютно пуст. Кто-то его опередил.
Перебывавшая в сомнениях Анжелика наконец-то определилась. Взметнувшись на дыбы, она скинула всадника и, совершив круг почёта, довольно уставилась на человека, бормотавшего проклятия. Виллиан уже хотел с размаху ответить любезностью на любезность, но остановился. Вместо того, на лице мелькнула улыбка. Всё же был не прав. И у этой чертовки с чувством юмора всё в порядке. А ему… остался последний вариант.
Запрыгнув в седло, всадник резко натянул поводья. Предстоял новый путь.

Идти, чтобы вернуться…

Прохладой встретило не утро, но то не пойманное, что прошло сквозь пальцы как песок – вкруг заскользило: невозможное, недосягаемое. Брёл, переступал из одного времени в другое, тело перетаскивал из точки "а" в "неизвестное" волоком, играл пространством, всматривался, не находил, цеплялся взглядом… Мысли привычно растворялись в пустоте: ловил, возвращал, не слушались.
Всё как обычно.
Видел свинцовое давящее небо, что бывает лишь раз в жизни, когда весь мир против, ловил капли дождя тяжёлыми ударами барабана по черепу, слушал звенящую, точно колокола в набат, погребальную тишину уходящего…
Вернусь! Обязательно. Тогда, когда буду не здесь, а там, вернусь в этот день: нечёткий набросок на клочке серой измятой бумаги; воссозданный из разрозненных кусков бытия – необыкновенный в своей обыкновенности день. Услышу звук собственных шагов, увижу редкие гроздья спелой рябины яркими оранжевыми пятнами на полотне хмурого не выспавшегося утра… Хлопот крыльев голубей прозвучит в вышине… Голая мёртвая земля встретит унылым печальным разорением.
Странные раскопки не закончатся никогда.
Громко каркнет ворона с провода. Сегодня это карканье ничего не значит. Сегодня не суеверен.
Потоки тёплого воздуха проскальзывают мимо. Накатывают волнами. Тугими струйками касаются лица, шеи, рук.
Деревья привычно принимают в свои объятья небосводом полуоблетевших ветвей. Тут в шатре деревьев солнечный свет заигрывает с тополем, он тополь – гол и прекрасен, возвышается среди других одетых словно бы в паутину деревьев, стройный и статный и солнечный свет оттеняет волшебную чистую синь небес в его ветвях, такую что, казалось, бывает только весной.
И почему безмолвные величавые гиганты так спешат освободиться от листьев, сбросить оковы лета, жизни, стремятся ввергнуть себя в спячку? Присутствует странная необычность в тополях, в хрупкости ветвей, словно сочленениях в их необъятных стволах, уходящих в яркую бездонную синь…
Под ногами не зашуршат влажные листья. Из-за одного этого осень не покажется настоящей осенью, лишь подделкой лета, да и чем отличается этот день от лета – одной лишь прохладой, этим оттенком ржавчины, поселившимся в листве? Почвой, пропитанной влагой?
Но тополя изменились: освободились от всего ненужного, их чистые, светлые стволы, будто вобравшие тепло замерзающего солнца – то единственное, что волновало, что бесконечно тянуло вверх, тащило к небу, к солнцу, что ещё светит, что ещё греет, невзирая на грядущие перемены, то единственное, что ещё заставляло поднимать глаза высоко от земли, чтобы видеть, верить…
Давало силы возвращаться в духоту и камерность квартиры, где развращенный отсутствием воздуха мозг выписывал бессмысленные пируэты.
Вспоминал старое. Бесконечно. По кругу. Это было непривычно, словно наждачной бумагой тёрли глубоко внутри.
Под горлом.
Мягкие шаги – вне времени – до снега… Весна. Лето. Зима. Осень. Всегда – перемена, перемена, уничтожающая то, что существовало раньше.
Почему всё всегда заканчивается, уходит во временную петлю?
Потому лишь, что только уходящее ценно?..
Здесь, несколько дней назад сверкал инеем острый кусок зелёного ковра, ещё живой, растущий, подтаиваемый, прошиваемый солнечными лучами…
На тропинке признаком надвигающейся неминуемой зимы встречает тополиный лист размером с ладонь…
Шаги по земле…
Шум машины…
Из окон здания раздавалась музыка… Проникала внутрь, в сердце звенела, в шагах, в дыхании… Сколько не проходил здесь никогда не слышал. Но сейчас реквием по уходящей осени струились, переливались в воздухе ученические ноты классической музыки… И поднималось в душе, ощущение высоты и полёта.
Шум машины… Музыка растворяется, исчезает, затухает в сердце остаточной умиротворенностью... Но она есть, где-то там, позади… Есть ли?
Продавливание снега, поскрипывание. В том ещё не наступившем дне, когда настоящесть зимы, её истинность и своевременность закуют в свою реальность тугими жгутами времени, цепями мороза обездвижат, обернувшись назад, сделав усилие, смогу ли пойти вперёд по листьям? Настоящий ковёр из листьев зашуршит ли под ногами? Медленно и плавно сбросит холодный ветер пару "самолётиков", чтобы бесшумными тенями они проскользили вниз и, минуя, призраками растворились в морозном "не сейчас" и "не рядом"...
Падение листьев – не смерть, а тишина и покой.
Позабытая игра в прятки. Одеяло и сухое тепло. Особый сакральный смысл в словах, который теперь недоступен, неясен и лишь слегка угадывается обрывком смутного воспоминания, скользит неоконченным обрывком фразы. Воспоминания о том времени, когда был не один…
Тогда детский голосок серьёзно и отстранёно говорил о дьяволе… скрипели качели, шумел ветер, темнело чёрное небо, рядом, но словно далеко звучал детский смех, гомон, и ощущение тревоги и несчастья растекалось как пятно крови под телом жертвы преступления…
Тогда небо – необычайно тёмное на горизонте, точно ножом разрезанное надвое – светлое и тёмное – давящее, давало понять – всё закончилось.
Именно тогда почувствовал странную отчуждённость, обеспокоенную оторванность от всего, как предчувствие.
Но сейчас-то я свободен от будущих потерь… Свободен?
Холодный стылый ветер вдруг напоминает о зиме льдистым ручейком пробирается по спине, незаметно ускользает. Взмывает вверх. Подбадривая, он говорит листьям, пора, и они нехотя оставляют родные ветки, они не хотят смерти тому живому, из чего выросли, и сами они, перегнивая, дадут энергию для жизни…
Медленно опадают.
Это не смерть. Перебегающие дорогу листья – согласны. Собрались на дороге и весёлыми стайками-самоубийцами бегут за машинами… Игра в догонялки. Движение. Сама жизнь.
Вспоминаю тех, кто ушёл по моей вине, или стечением обстоятельств, виной которым стал.
Не жалею ни о чём. Не об этом. И не сейчас.
Никогда.
Всё равно.
Просто хочу "домой". Дом – абстрактное понятие. Неясное желание – которому невозможно сбыться.
Тепло объятий, оставшееся далеко позади, бесконечное доверие и отсутствие предательства…
Изо дня в день не могу примириться с "этим", "согласие" на произошедшее, что так лучше, так проще, так спокойнее достигается с почти физическим усилием.
Холодный ветер напомнил о том, что будет.
Настоящий дождь из листьев превратился в снежный листопад, листья закружились, замельтешили в воздухе круговоротом бесконечной краткосрочности. Мгновение чистого, незамутненного взгляда. Вспышка фотоаппарата памяти. Насколько хватит снимков и смогу ли собрать альбом? Будет ли куда вернуться хоть на малый кратчайший миг или всё пустое, слишком сложное?
Всё равно.
Девочка лет семи топает по лужам – упрямый задорный щенок, спущенный с поводка… яркие жёлтые сапоги и огромный портфель на спине. Ты – моя осень, которую я встретил дважды. Это не может быть совпадением, правда?
Ты не повзрослеешь, не предашь, не назовёшь чужого дядю папой, останешься такой же в воспоминаниях.
Эта надежда греет. Последнее желание, что ещё остаётся. Мотивация к движению вперёд к несуществующему вчера.
Значит, всё решено… дурацкая операция, бессмысленные анализы, ненавистные кабинеты, всё ради этого.
На расчищенной от бывшей лаборатории площадке, словно бы и нет следа от прошлого, только битый кирпич, камень и много-много шуршащих листьев и далеко вверх за линию взгляда уходят стволы, словно бы ярко расчерченные иль по мановению высшей силы, выросшие на этом месте.
Чудно! И спокойно…
Вместо того чтобы думать о том что было бы, можно думать о том что было, и самому выбирать это "было". Прыжок в прошлое – спасение, парашют, запасной вариант.
Изменчивая, но постоянная природа – якорь.