Селик Вайль
«Их боятся, их ненавидят, в них нуждаются. Они служат Церкви, они – Охотники на Ведьм».
Пролог. Надпись на Плите.
- Деревня будет вот здесь, - уверенно прошамкал полубеззубым ртом насквозь пропившийся дед в засаленной перештопанной шинели из последних дряхлых сил едва удерживающей на себе с трудом угадываемые офицерские нашивки. Несмотря на явное пристрастие старика к более чем крепким напиткам и не менее явную близость придорожного кабака, он был абсолютно трезв. Но, очевидно пытаясь исправить это столь гнетущее его обстоятельство, дед усердно тыкал грязным пальцем в карту, дабы заслужить расположение собеседника, желательно в денежном эквиваленте. Не менее очевидным было и то, что тыкал он абсолютно наугад, так как палец отправлял путника прямиком в озеро.
Незнакомец, брюнет с давно нестрижеными космами до плеч, перетянутыми дико замусоленным шнурком, походил на бездарную, основанную на самых невежественных стереотипах, скверно выполненную иллюстрацию охотника на ведьм в какой-нибудь старой церковной книге или сборнике сказок эпохи первых Герцогских Войн. Действительно старой, поскольку даже консервативные церковники так не одеваются уже больше полутора сотен лет, но именно такими они остались в неотягощённой даже элементарным образованием неблагодарной народной памяти. Угрюмого вида странник кутался в тяжёлый плащ из сыромятины на пуговицах, с рукавами, в подкладку его наверняка, по старым добрым традициям инквизиции была вшита плотная многослойная кольчуга, в местах многочисленных порезов и прострелов грубо перетянут нитками самых разных цветов, густо замазанных сажей. Плащ был одет поверх камзола из армейского сукна неопределённых тёмных тонов. Под камзолом было нечто, судя по воротнику, изображающее рубашку, однако даже предположить изначальный цвет, было уже решительно невозможно. Что могло быть под рубашкой думать просто страшно. Нижняя половина тела была надёжно защищена от невзгод окружающего мира плотными брюками из того же грубого армейского сукна, тех же непонятных тёмных тонов, а также тяжёлыми коваными кожаными сапогами. Камзол был туго опоясан, очевидно, кинжалом, скрытым под верхним одеянием церковника. Обычно они изображались ещё и в высокой широкополой шляпе, надвинутой на глаза и скрывающей их недобрый взгляд. В данном случае это было бы не лишним, поскольку радужка глаз незнакомца была красной или, как принято говорить, рубиновой, что с головой выдавало в нём аркарца, как минимум со стороны матери. Но шляпы не было и под редко мигающим взглядом пары «рубиновых» глаз, на бледном худом, слегка вытянутом лице было, по крайней мере, неуютно. Руки в перчатках крепко сжимали нечто, около трёх локтей в длину, завёрнутое в грязный кусок парусины, а у ног лежала могильная плита, надёжно перехваченная ремнём.
- Вот здесь она, путь неблизкий, зато не собьёшься, добрый господин, - заискивающе повторил дед, продолжая манипуляции с озером и пальцем. «Добрый господин» до этого момента с интересом разглядывавший остатки некогда щегольской формы взглянул, наконец, в лицо её обладателя.
- Что, дед, задница по сапогу соскучилась? Дать бы тебе по шее, да со смеху боюсь помереть. Ты за каким дьяволом прохожих в озеро отправляешь?
- Озеро? - Старик немного приуныл, смекнув, что расположение он получит далеко не в денежном эквиваленте.
- Тебя из артиллерии пнули, потому что не умеешь читать карты или потому что не умеешь читать вовсе?
- Артиллерии? - На этот раз старичок выглядел действительно удивлённым, как если бы он открыл дверь в сортир, а попал в женскую баню.
- У тебя нашивки Богов Войны(1), так какого беса ты на карту вылупился, будто там про маму твою написано?! - Незнакомец, явно начинал горячиться, и его спокойное, до этого почти мертвенно-бледное лицо начало пугающе быстро краснеть.
- Ну, надо же, а я то всегда думал, что это кобыла, я и говорил всем, что из гвардейской кавалерии, теперь даже как-то неловко, впрочем, нет, неважно - кому какое дело, о чём треплется старый пьяный хрыч под забором...
- Жаловаться на жизнь будешь, после того как я набью тебе морду, деревенщина, - горестно заключил путник, заметив неминуемую гибель дряхлого и замызганного куска бумаги, гордо именуемого картой.
- Так от тебя толк будет или мне ещё кого поискать? - Закинул удочку незнакомец, пытаясь вытащить палец и хоть как-то минимизировать очевидные уже потери, так как при малейшем движении искалеченная карта начинала расползаться по всем своим многочисленным изгибам.
Мнимый ветеран, радостно проглотив наживку, оживленно начал объяснять кратчайший, по его словам, путь до ближайшей деревни. «Кратчайший путь» оказался почти четырёхдневным переходом по пересечённой местности, включавшую местное болото с живописной историей, слушать которую странник отказался наотрез.
- Как увидишь сожжённую часовню - обходи стороной - там по ночам нечисть воет, забирай правее, обойдешь погост – за ним с холма разглядишь деревню.
Услышанный путь явно не соответствовал освобождённой карте, однако вновь помрачневший незнакомец всё же осчастливил теперь казавшегося довольно милым старичка, парой монет.
- У нас такие не ходят, - разочарованно глядя на заслуженную плату, вновь подал голос дед.
- Золото везде ходит, - глухо развеял все сомнения благодетель, и обладатель по местным меркам целого состояния увлечённо начал пробовать на уцелевшие зубы то одну монету, то другую, то, почти целиком запихивая их обе в рот.
- Хоронить кого собрался? - Уже вслед уходящему спросил он, справившись с чувствами и теперь таращась на поклажу чужеземца, среди которой не могла не выделяться могильная плита средних размеров, и, не дождавшись ответа в два прыжка снова очутился в шаге от спины путника.
- Безымянная? Деревянная? Деревянная и мокрая, - тоном эксперта заключил он, потрогав, постучав и зачем-то понюхав плиту.
- Ты проявляешь чудеса наблюдательности, а точнее назойливости. Шёл бы ты пьянствовать, старый. – Всё так же глухо и недружелюбно отозвался внезапно уставший обладатель мрачной поклажи.
Продемонстрировав оставшиеся зубы, в довольно добродушной насколько это возможно при его внешности улыбке, старик бодро зашагал в сторону шумевшей неподалёку таверны.
Хотя свинцовые, налитые до черноты облака и давили нещадно на разум, порождая самые бредовые ассоциации, а воображение угодливо рисовало апокалипсические и макабристические образы и картины, они были прекрасны. Местами вечно плотный и по-зимнему тёмный небесный покров рвался и на землю, казалось, именно проливался свет. Глядя на такие небесные потоки, невольно вспоминались предания и сказки из бесконечно далёкого детства, бережно хранимые в самых дальних и оттого самых тёплых уголках души. Вспомнилось также и древнее поверье, гласившее, будто если найти то самое место, куда падает этот поток и искупаться в его лучах, то не только будут прощены все грехи, но и даровано право загадать самое заветное желание. «И оно обязательно исполнится» - мысленно повторил он фразу за кем-то, кто давным-давно уже в земле. Вспоминать, кому именно принадлежали эти, казалось вполне банальные слова – не хотелось, от воспоминаний о детстве и без того нещадно защемило сердце.
Болезненная бледность размытых очертаний светила, что угадывалось за неуютными небесами, отбрасывала такие хилые и нечёткие тени, что едва ли по ним можно было хотя бы более или менее определить время суток.
Бодро хлюпая по проседающей по щиколотку при каждом шаге грязи, путник, не скрывая чувств, открыто восхищался унылостью пейзажа, находя её крайне живописной. Однако постепенно он заметил, что, разглядывая окружающие его красоты, изрядно подмоченные трёхдневным ливнем, незаметно для себя начал высматривать место для привала. Ремень, что держал проклятую плиту, уже изрядно натёр плечо, ноги отчаянно зудели, а желудок жалобно, но настойчиво напоминал, что в последний раз его кормили ещё на рассвете.
«Короче я устал» - решил путешественник, борясь со сложно преодолимым желанием зашвырнуть дурацкую деревяшку куда подальше.
- Жизнь – это как проспаться в разрытой могиле, и холодно и сыро и не вылезешь и прикопать некому. Срань Господня, - брюзжал он с заметным усилием уже, вытаскивая и без того тяжёлые сапоги из засасывающей их грязи.
Даже среди этой грязевой топи, плавно переходившей в болото, уже довольно отчётливо давало о себе знать хвойное дыхание Дорненвалля(2), хотя до более или менее официальных границ должно было быть ещё как минимум три дня ходу, и легендарная тёмная стена исполинских кедров, словно зазубренными шипами впивавшихся в тяжёлое низкое небо, ещё даже не показалась на горизонте, более миниатюрные вечнозелёные их собратья встречались всё чаще. Ютясь небольшими семействами на тех небольших клочках, что отвоёваны ими от расползающихся болот, служили они пристанищем для тепла и сухости, столь ценимых в этом неприветливом краю.
Именно на один из таких островков и нацелился человек с могильной плитой за спиной. Не придумав ничего лучше, он шагнул с относительно безопасной, а главное, почти не уходящей из под ног дороги и полез напрямик. Здесь грязи было уже даже выше, чем по колено, он убедился в этом, когда ушёл вниз по пояс с первого полшага и, пытаясь подняться, только глубже увяз в отвратительном месиве. Проклиная небеса, Творца, создавшего грязь, болото, мерзкую погоду и доводящую до бешенства плиту за спиной, он, полностью извалявшись, всё-таки достиг желанной цели. Уколовшись тысячу раз и пожелав сгореть ни в чём не повинным соснам в адовом пламени, он, наконец, расположился на привал и понемногу начал успокаиваться.
Предвкушая грядущий сытный обед, путешественник, нетерпеливо сглотнул несколько раз слюну и потянул за шнурок мешка с провиантом. Не чуя беды, он запустил руку внутрь и извлёк на свет Божий нечто завёрнутое в пергамент.
«Буженина, – вспомнилась рекомендация трактирщика с бегающими глазёнками, - отличный продукт. Берите – не пожалеете, как раз подходит для длительных переходов, но…» Возможно, трактирщик сказал тогда что-то, что помогло бы избежать сложившейся ситуации и возможно, путник послушал бы его, если бы не таращился на миловидную дочку хозяина трактира. Дочка эта вовсю кокетничала, с каким-то местным пугалом, вероятно завсегдатаем и ничего не стоило на правах церковника прилюдно обвинить её в колдовстве, с последующим «изгнанием из неё бесов», как часто поступали его собратья по святой службе. Вместо этого лишь скорчил злобную гримасу, смахнул в мешок купленное и, распахнув пинком дверь, ушёл в дождь.
И сейчас, гадая, что, мог тогда сказать тот плут полезного о буженине, с опаской разворачивал он пергамент, ибо запах настораживал. Настораживал не зря и дело не в том, что кому-то по вкусу пресловутая буженина, а кому-то нет, и даже не в том, что от неё несло, чуть ли не трупным запахом, а в том, что в обеде мирно плодились и размножались новые формы жизни. Формы жизни, которые совсем не внушали доверия и одним своим видом отбивали аппетит. Не рискуя пробовать добычу на вкус, человек продолжил держать её в руке и разглядывать, постепенно приходя в ужас и отчаяние. Решение пришло внезапно, хотя было очевидным – «лучше хлебушком поживиться», - благоразумно подумал он и свободной рукой вновь принялся копаться в недрах мешка. Впрочем, до «хлебушка» дело тоже не дошло, так как краюха оказалась настолько зелёной и мохнатой, что если бы упала в траву, то едва ли её можно было бы разглядеть невооружённым взглядом.
Следующие минут десять путешественник занимался разглядыванием куска скверно пахнущей буженины в одной руке и мохнатого подобия хлеба в другой, поочерёдно осыпая проклятиями и то и другое. В конце концов, всё, что должно было служить пропитанием на следующие четыре дня, полетело в болото, сопровождаемое самыми отчаянными высказываниями касательно всех корчмарей на свете, досталось также и инквизитору Сангию, по милости которого приходилось «прозябать под ёлкой». Вновь, мешок был подвергнут изощрённым пыткам, результатом их стал ещё один небольшой насквозь сырой свёрток, разворачивать его также не хотелось, так как ещё сутки назад в него было завёрнуто дивное домашнее печенье. Однако сейчас оно на ощупь напоминало нечто, в чём были измазаны сапоги и штаны. Печенье также отправилось не по назначению и улетело в топь. Далее была предпринята отчаянная попытка, откусить кусочек вяленой телятины, мокрой, хоть выжимай.
«Как такое, однако, могло произойти?» - Недоумевая, размышлял несчастный, разглядывая покрытую плесенью дыру на дне мешка.
- Голодная смерть! Неужели именно так у меня написано?!(3) – Барахтаясь в пучине беспросветного отчаяния, проревел обречённый, тряся мешок так, словно это он был повинен во всех войнах мира. Тем не менее, результатом такого душевного порыва стали три зелёных яблока, что выкатились на колени и приковали к себе внимание страдальца. Почувствовав, что призрак голодной смерти хотя бы на время, но отступил, человек жадно протянул руку к неожиданному подарку Небес. Впрочем, одному из трёх «подарков» удалось выскользнуть из изуродованной правой кисти и весело, словно издеваясь, укатиться туда, куда до этого отправилось остальное содержимое мешка.
Минуты через две, давясь до слёз кислым яблоком, путешественник мрачно рассматривал карту, стараясь чтобы яблочный сок, что обильно тёк по подбородку, не завершил начатое пропойцей у кабака. Карта, к слову, была не первой свежести, сам факт присутствия на ней целого и невредимого Терафлита(4) делал эту бумажку абсолютно бесполезной, тем не менее, это была единственная надежда установить своё местонахождение с точностью хотя бы до региона. Повертев карту, и с глубокомысленным видом поводив по ней пальцем, путешественник осознал полную и безоговорочную безнадёжность своего положения.
Он весь в грязи, у него нет еды, но есть деревяшка, бесполезность которой не вызывала сомнений, так как при всём желании из неё не развести костра. Насквозь промокшие непромокаемые сапоги и мерзкая погода, а географические познания местности ограничивались, лишь осознанием пребывания на окраине какого-то болота.
«Ночью, похоже, только помирать осталось. Положение никчёмней положения маркитантки при обозе озабоченных голодранцев из полесского сброда».
Ему действительно не стоило драться с теми матросами.
«Глядишь, уже был бы, в каком-нибудь порту Виктора, а там и до Хаймвега(5) рукой подать».
Запоздалые сожаления запоздали уже на год, и смысла в них было едва ли больше чем в изречениях барона Зубка о необходимости создания зоны свободной от «уз обязательств». Когда ему говорили, что такие зоны уже давным-давно созданы и названы борделями, то он, выпучив глаза, нёс ещё большую ахинею, сваливая в кучу «непорочных святых», «развратных девственниц» и каких-то монашек.
Недоступные блага цивилизации диким хороводом начали проноситься в уставшем сознании, что, в конце концов, вылилось в очередной поток проклятий и ругательств. Путник автоматически сунул правую руку в карман и нащупал скомканный клочок бумаги, искарябаный чем-то, очевидно на местном письме, а ниже были его собственные каракули, они похоже должны были означать перевод первой части записки. Человек глубоко вздохнул и с ненавистью посмотрел на могильную плиту, бесцеремонно брошенную почти у самой грязи.
- Кого я хоронить собрался? – Почему то вспомнился любопытный дед в загаженной шинели. - Себя.
Он вытащил кинжал и кровожадно вновь взглянул на лежащую плиту. После чего коротким ударом вогнал клинок по самую рукоять в землю и начал копать. Относительно быстро справившись с этим нехитрым делом, путешественник в итоге получил скорее небольшую борозду, чем яму, глубиной в пол-локтя и шириной в четыре пальца. Превозмогая усталость и не находившую выхода злобу, человек пошатываясь, подошел к деревянной плите и начал исступлённо колоть её кинжалом, злобно рыча и ругаясь, затем, уже в полный голос измождённо хохоча, отволок её к яме, поставил вертикально и засыпал. Получилось и впрямь нечто, похожее на последнее пристанище какого-нибудь отшельника, завещавшего похоронить себя под любимыми соснами. Но перепачканному в свежей грязи неизвестному было не до подобной лирики, хотелось закончить с этим мерзким делом и убраться подальше. Поэтому он тщательно притоптал землю вокруг и кинжалом начал выводить кривые прописные руны местной азбуки, ежесекундно сверяясь с бумажкой. Закончив, путешественник собрал остатки своих пожитков, что составляли теперь лишь нечто длинное завернутое в лоскут парусины, тщательно запрятал в одном из многочисленных внутренних карманов единственное яблоко и в последний раз бросил взгляд на могильную плиту. На ней, раскосыми буквами, выведенными его дрожащей рукой, было выцарапано нечто, что с местного письма могло быть прочитано как «Селик Вайль. Охотник на Ведьм».
Натянув грязные перчатки, человек одетый как охотник на ведьм с картинок самых дряхлых сказок, погрозил кулаком предположительно в северо-восточном направлении, после чего отважно шагнул в топь, где уже правили свой тёмный бал густой туман и тяжёлые осенние сумерки.
(1)«Боги Войны» артиллерийский комплекс, огромной разрушительной мощи, создан для отражения угрозы Пролома. Позже «Богами Войны» стали называть всю артиллерию, состоящую на вооружении государств Земель Вита.
(2)Дорненвалль – одно из трёх уцелевших герцогств, почти полностью покрыто непроходимыми лесами, по краям преимущественно хвойными.
(3)Согласно древним поверьям, на рунном камне нитью судьбы написана вся жизнь человека (по одному камню на человека), хранятся они в саду Жнеца, за которым ухаживает лично сам Бог Смерти.
(4)Терафлит (четвёртая Земля) - герцогство, погибшее в результате неизвестной катастрофы и пожранное Мороком (около 300 лет назад). В народе также часто используются следующие названия: «Черная земля», «Мёртвые Земли», «Земля Морока»
(5)Хаймвег – тракт, уцелевший за столетия минувшие со времён Империи, по политическим и экономическим соображениям поддерживаемый в идеальном состоянии на территории всех новых государств через которые он проходит. Соединяет все самые крупные города эпохи Империи, и ведёт в бывшую столицу – Эрденваль, ныне - Царнхоф.