[Al Bundy]

Суперпредложение! Рассказ BTL в трех частях, и все разом/скопом/вместе прямо тут и ныне!

Скрытый текст - Часть 1:

Без двенадцати семь одному из авторов экспериментального путешествия по оси времени профессору Савитри Джоши в голову пришла приличествующая мыслительному абсурду раннего утра идея, будто ярко-синий Dacia Rottura, рукоятку переключения чьих передач она только что с шелковистым звуком возвратила к N, оказался тем самым закручен в водоворот некой смысловой амбивалентности: автомобиль был одновременно и остановлен, и взят в длительную аренду. Безусловно, Савитри понимала, что эти свойства относятся к разным плоскостям и постоянно пересекаются, не противореча друг другу, однако сейчас речь шла не столько о состоянии самого автомобиля, сколько о его несознательном взаимоотношении с водителем, или даже о самом водителе, о его субъективной индикации транспортного средства. «Да, пожалуй так», – решила Савитри. – «Субъективная индикация».
– Никогда не забывай, насколько человек предикатичен, – с улыбкой повторила она любимую фразу уже четыре года как умершего Динеша Атри, ее принстонского преподавателя.
Тот вел непрофильную для курса социологию, но они сдружились на почве национального отождествления, и теперь Савитри, цитируя Динеша, почтила память сразу двух дорогих ей мертвецов: доброго приятеля-преподавателя, самой цитатой, и Генделя, выждав с оной до момента, когда Water music, наполнявшая салон известными мотивами, пустит в дело низкие духовые, будто позволяя посторонним звукам на короткое время лечь поверх себя; эти духовые всегда ассоциировались у нее с мягким акустическим матрасом, на котором изумленный слушатель мог спокойно выдохнуть.

Причиной небольшого умственного коллапса в салоне авто, если подумать, стал как раз Гендель: композиция еще не закончилась к моменту механической стагнации Савитри на парковке лиссабонского Института преобразования плотности, и она, дослушивая, поймала себя на ложном продолжении шага, хотя Dacia в этот момент времени определенно не был динамичен относительно поверхности, а, следовательно, и она, покоясь на его сиденье, двигалась лишь под руку с полетом планеты и расширением вселенной, к которым наши органические чувства остаются слепы; однако ложь восприятия выдалась слишком броской, автомобиль по ощущению Савитри будто занесло на горизонт событий, он неминуемо растянулся из одного края бесконечности в другой, плывя по гендельским терцовым структурам. И что самое странное, она, Савитри, была одновременно и внутри, навечно запертая с оптимистичными аккордами в металло-стеклянно-пластиковом сосуде, бесполезном вне движения посреди душного безвременья, и тут же, снаружи, пока еще мысленно, но с осознанием вполне очевидной материалистической перспективы – не принадлежала этому объекту, в коем заключена навечно, и даже он не принадлежал ей, их союз – плод простой финансовой сделки, инда менее крепкой, нежели большинство подобных, поскольку итогом не явилось приобретение.
Правда, оканчивающаяся композиция уже померещилась Савитри чем-то скромнее бесконечности, простой инерцией бытия автомобиля; тот, конечно же, не двигался в трех осях, но еще не перестал звучать, и это рождало чувство, будто он медленно ленно, хрустя аллегоричными песчинками под каждым колесом, переваливался четырехкратно через 8 радиальных дюймов, доигрывая положенное, и, когда, наконец, немецко-итальянский композитор перестал доноситься сквозь века тремя десятками с допустимой погрешностью децибел, унялся окончательно, и динамически, и акустически, отпустил, как если бы был амфетамином и бросил действовать под утро. Индикатор на всякий случай подтвердил: двигатель выключен, и система переходит в спящий режим.

Савитри давно опасалась, что лет через двадцать, к шестидесяти, расстройства добредут до ее рассудка именно с музыкальной баррикады, а не с профессиональной, как было, например, у доктора Фирфа, поедающего рвоту больных ради медицинских идеалов. Нет, она, Савитри, станет Нэшем своего поколения, ученым, неспособным совладать со стихией личного разума, кинувшегося не в те недра. И она надеялась, мало кто смекнет, что стихия эта принесена девятым валом Лемуана, а не Эйнштейна. Такое распределение источников было постыдным по причине окружавшей его инфантильной подростковой ауры, обратное – практически желанным, сверхдостойным биографии. Она вышла из машины и этимологически-докатившимся из канувшей бумажной эпохи листающим движением включила Intelligence awy, с чьего экрана взволнованный муж отчитал ее за диаметральный факт отключения, на что Савитри соврала, мол, случайно, а теперь придется специально из-за рабочих протоколов безопасности, но у нее все хорошо. Муж по-хозяйски улыбнулся и согласно кивнул, пообещав передать детям привет; на его плечах и вверху груди виднелись узнаваемые кусочки экстраполируемого кухонного фартука – от такого зрелища папа Савитри и с учетом американского гражданства покачал бы головой: Савитри читала и слышала, что в начале двадцать первого века, когда она только родилась, подобная роль для мужчины оказывалась в некотором смысле нарушением половой идентификации и воспринималась зачастую с ехидством. Возможно, тогда в мужчинах не умели видеть всего потенциала, как и в женщинах, а возможно, цивилизованные мужчины в ходе эволюции утеряли какую-то гормональную функцию, чему Савитри была только рада потому, что ей думалось, будто женщины эту функцию подобрали и разделили между полами несколько честнее.

Перед входом в институт, распиленным приятной глазу светотеневой линией восхода, не маячило ни одного студента, а в холле зевал скуластый охранник в фуражке. Он легко миновался в материальном мире, услужливо наблюдая электронное отображение пропуска, который был в сумочке Савитри и не нуждался в извлечении для успешного сканирования, а в мысленном чуть обременительнее, но все равно без хлопот, посредствам осознания примерного числа студенток, толпящихся перед ним дважды за смену и в пару месяцев лишающих интереса к взрослой женщине. Был и другой, там, спустя одну лестницу и четыре коридора, раннее отсутствие людей в которых неприлично выкручивало уровень громкости стука обоих каблуков. Он сидел перед служебным лифтом, читая, вероятно, новости. Этот был кудряв и не так хорош, но и не так искушен в наблюдении за сосками двадцатилетних студенток, которые выросли посреди моды на открытую грудь и вожделеющих эту моду мужчин.

Еще во времена учебы самой Савитри на третьем курсе отделения астрофизических наук Динеш, который больше не преподавал у ее группы, но уже общался с ней самой, рассказывал свою гипотезу сексуального шока. Динеш предположил, что отдельно взятое поколение условного западного государства в возрасте примерно сорока-пятидесяти лет успевает застать одну сексуальную революцию моды и пережить в связи с этим приятный шок. Особенное влияние такая революция оказывает на представителей мужского рода, поскольку в большей степени касается женской одежды. Основными этапами революций, отодвинутыми друг от друга на десятилетия, Динеш называл оголение плеч, бедер, живота и сосков. По его мнению, мужчина за период взросления вырабатывает психологическую привычку контекста сексуальности. Например, он нормально воспринимает бикини на пляже, но его возбуждает бикини в офисе, он привыкает к созерцанию секса в интернете, но импульсивно реагирует на наблюдение за реальным половым актом. Революция моды нарушает эту привычку; строго говоря, приводит дам в бикини прямо на пороги офисов. И взрослый мужчина с выработавшейся привычкой контекста сексуальности воспринимает такое, как незамаскированные брачные игры. То, что молодым кажется нормальным, для него – недвусмысленные половые сигналы.

Скрытый текст - Часть 2:

Чтобы миновать этого охранника, понадобился все тот же удобный в неизвлекаемости пропуск и кивок головой. Охранник, улыбаясь, кивнул в ответ и продолжил читать с пониженной от волнения внимательностью, пока по правый локоть от него Савитри ждала лифта. Она знала, как выглядит: женщина – статная стройная; костюм – облегающий серый; юбка – официальная чуть выше колен; вырез – скромный; пуговица пиджака – единственная крупная; кожа – увлажненная Freshness&Youth; лицо – приветливое аккуратное; волосы – каштановые до плеч. Она знает свои морщины, знает, где вот-вот норовит появиться очередной седой волос, знает складку здесь, складку там. На протяжении шести последних лет, восемьдесят семь процентов из которых она провела в Португалии, лишь изредка навещая семью в Нью-Джерси, деструктивные векторы внешнего развития приносили Савитри больше беспокойства, чем вопросы супружеской верности, и ее измены сокращались по мере приближения к сорокалетию вовсе не из-за возрастающей нравственности. Наряду с испанским языком, комплексующий профессор неплохо знала португальский и заслуженно относила себя к лузофонам, хотя изучала старые наречия; она могла бы легко заговорить доступного охранника, но ограничилась обывательской фразой.
Савитри приняла приглашение лифта войти, и снаружи раздалось пожелания удачного дня в ответ на ее аналогичное изнутри, затем легкое ускорение, сила той же природы, что и тяготение, потянуло голову вверх, а пол вниз.

Для сотрудников Савитри была всесторонне образованным профессором с классическим музыкальным вкусом, которой не чужды и современные веяния. Но мало кто мог представить, каким трудом ей далась любовь к классике, и каким тривиальным по сути это чувство сформировалось в итоге. Савитри в двадцать совершенно не могла слушать классическую музыку, она скучала под нее, не ощущала ритма, ее слух цеплялся за нехватку звучания того или иного инструмента, изобретенного уже после барокко, за неактуальность, которую улавливают подростки, воспитанные на звуках музыки своего поколения. Несколько лет к ряду Савитри буквально заставляла себя впитывать творчество известных композиторов, часами просиживая в наушниках, стараясь построить в себе то главное, на чем держатся музыкальные вкусы, то, о чем Динеш говорил в контексте секса – привычку. Но всем, чего она действительно добилась, стало увлечение мейнстримовыми произведениями классиков, «Лунная соната», « К Элизе», «Пятая» Чайковского, «Анданте» и другие, которыми не грех пощекотать преддверно-улитковый нерв где-то между хип-хопом и скептик-роком.
Она совершенно не умела слушать оперу, бросала «Фальстафа», выдерживала лишь первую из вагнеровских «Колец Нибелунга», признавалась себе, что не любит античных «Нерона», «Агриппину» или «Суллу» своего фаворита Генделя, даже у Бетховена с упоением слушала сонаты, и с тоской пыталась преодолеть хотя бы одну симфонию. Со временем эта несклонность к признанным шедеврам взрастила вопрос всей ее жизни: что ощутит заслуженный композитор прошлого, если услышит современную музыку, ее любимую музыку? Как отреагирует на резкие хроматизмы, к которым не привык? Сочтет их находкой или фальшью? Как воспримет электронное звучание? Не то, которое поставляют вместе с экстази, а то, что словно экстази само. Будет ли он восхищен, назовет ли услышанное развитием, прогрессом? Или схватится за голову в отчаянии. И если все же композитор изумится, сможет ли Савитри бросить нелепую в своей сущности идею приучить себя любить Моцарта и Левериджа целиком, взамен отдавшись полностью той музыке, которая манит ее безо всяких волевых усилий? Оправдает ли любовь классика ее собственную? Сама мысль о непригодности себя к авторитетным музыкальным творениям ужасала Савитри не так сильно, как то, что она вынуждена была признать себя сходящей с ума именно из-за этого вида искусства. Ничего страшного, если ты не любишь классику, может ты вообще не меломан, но какого осознать такое, будучи уверенным, что музыка в твоей жизни – самое главное?

– Музыка для меня не самое главное, свою работу я ставлю гораздо выше, – соврала она по-английски своему коллеге профессору Орстону, когда тот встретил ее внизу возле дверей лифта и в очередной раз заявил, что их гость из прошлого может быть большой фигурой в своем оркестре, но здесь он столь же большая проблема.
В молчании они оставили позади два поста охраны с контролем на голову серьезней, чем привет от кудрявого и зевок от созерцателя сосков, и прошли вдоль коридора, в амплуа правой стены которого предстали состыкованные экраны, от пола до потолка гоняющие каждый свой сюжет. Если оттолкнуться от сворачивающих за угол в конце коридора Савитри и Орстона, и устремиться в обратной хоронологии от последнего экрана к первому, озорно кидающему фотоны на спину охраннику, от складок темно-синей рубашки которого те отлетают под неожиданными углами, можно стать свидетелем истории самого долгожданного изобретения человечества. На последнем экране схема, сменяемая фотографиями со спутника, сменяемыми съемками работы ЦИПП (Центра Испытаний Плотности Пространства). Схематичное изображение магнитного поля, поддерживающего коридор сверхлегкой материи; спутник, привязанный к ограниченному радиусу на дальней орбите, к которому тянется этот коридор. Амбициозная идея, воплощенная группой международных ученых и инженеров, которую еще пару десятков лет назад считали фантастичной: создать достаточно длинный коридор разгона частиц, чтобы он открыл временной проход, связал две точки пространства в разных точках мнимой временной оси. Коридор такого размера пришлось строить прямо в космос. Предыдущий экран – торжество и праздник, повторный запуск коридора, получение третьей Нобелевской премии по физике. Еще один – Россия, запуск ракеты на МКС, откуда астронавты доберутся до спутника и проведут ремонтные работы. Примерно тогда Савитри впервые схватила себя на мысли, что, пожалуй, она приняла участие в этом проекте исключительно ради потенциального контакта с композиторами прошлого. А может и физиком стала ради этого. Первый запуск коридора, вторая Нобелевская. Следом, романтично-теоретические будни ученых, планы, схемы. Проект нарекли рутинным «Уплотнение M2», или, для публики, художественными «Временной коридор» и проект «Червоточина». Первая нобелевская премия. Запуск спутника для проекта M2, спутник M2-accelerator B. Если разобраться в схеме, представленной на последнем экране, станет ясно, что временной коридор приходит в Центр испытаний плотности пространства примерно в полумиле отсюда. Полмили подземных коридоров, лабораторий, складов и цехов. Сотни португальских рабочих, инженеров и лишь восемь процентов португальских профессоров от общего числа здешних ученых. Орстон и Савитри не прошагали и десятой части этого естественнонаучного муравейника, они остановились у белых дверей комнаты в охраняемом помещении и заговорили полушепотом.

– Читать музыкальных критиков, – говорила Савитри, и, позже, недоговорив, рассмеялась. – Лучше любого комедийного интерактива. Последнее лексическое сокровище, если не ошибаюсь, выдал Джозеф Йос. Он написал, цитирую, – вот здесь смех прервал ее. – Прости, прости… цитирую, этот альбом Вы можете слушать без колебаний. Представляешь? Слушать без колебаний! Разве не жемчужина эмм… критически-волновых апофтегм?
– Я бы по достоинству оценил сию несообразность, если бы мы не вынуждены были скрывать от властей и даже наших спонсоров твоего кумира из прошлого, Савитри.
– Моего? Вообще-то, я не раз говорила, что предпочла бы Генделя или Букстехуде.
– Ты единственная, кто вообще предпочла бы композитора любой сточной крысе восемнадцатого века… в данном случае.
– Я не планировала, просто подвернулась возможность, – снова соврала она. – И мы вернем его обратно, нас все равно заваливают деньгами за наши успехи.
– Я бы хотел ускорить процесс. Ты уже две недели кормишь его современной едой, но ставишь старую музыку. Или, в его случае, ставишь современную музыку, но пичкаешь футуристичными продуктами. А если он умрет?
– Доктор его навещает каждый день, пока все стабильно, от любых инфекций он огражден. Тем более, сегодня я наконец-то поговорю с ним, а дальше – делайте что хотите. И не нужно паники, я в совете директоров, мы с тобой главные инженеры и руководители, никто даже не узнает.
– Мы узнаем. А еще мы знаем, что меня так волнует, и не знаем, почему не волнует тебя. Я рассказывал? – Орстон повернулся к ней боком и поправил левую линзу.
– Если ты снова про несоответствие опыта модели, то да, каждый раз, когда пил и через раз, когда был трезв.
– Тогда можешь считать, что в прошлый раз мы говорили про интерференцию с нарушением суперпозиции. Так вот, наша модель, и вся теория в принципе, позволяла провести подобное путешествие лишь в прошлое. Если мы достали гостя из прошлого, это либо нарушило условия эксперимента, либо…
– …мы не доставали гостя, а сами переместились в прошлое, всей-всей планетой, а может и вселенной, да. Орстон, это не было бы лишено смысла, если бы так же не нарушало модель – коридор не может вместить объект размером даже с автобус.
– Да… да.
– Навещу нашего гостя, – ветрено завершила Савитри и направилась к белым дверям, где ввела код и прошла идентификацию.

Скрытый текст - Часть 3:

Доменико Скарлатти, известный немецкий композитор, проведший большую часть жизни в Испании, был грубо извлечен из родной эпохи в возрасте тридцати пяти лет, без парика и в пижаме, которую экспроприаторы услужливо заменили на удобный комбинезон. Савитри лично руководила выбором временного отрезка для извлечения объекта, а так же принимала решение о месте строительства ЦИПП восемь лет назад. Она знала, в какой период Скарлатти жил в Португалии и лично убедилась в соответствии введенных данных месяцем ранее, при подготовке к испытанию.

Скарлатти, как и прежде, понуро сидел в своей комнате, где звучали релаксирующие кантаты его прославленного современника. План Савитри – она давно его вынашивала – восходил отнюдь не к общению с кумиром. Основной его частью была соблазнительная, как сладких торт, возможность наблюдать за реакцией одного из гениев барокко на божественное произведение конца двадцать первого века. Савитри тщательно выбирала композицию, она составила отвечающий ее вкусам лонг-лист из ста самых лучших и сложных композиций современности. Почти неделя кропотливого вкусового труда ушла на болезненное слезливое отсеивание девяноста процентов претендентов. И дальше, самое сложное, три вечера и три утра на прослушивание каждой из десяти оставшихся возлюбленных творений, выискивание мельчайших неточностей, грубостей, которые она могла не замечать в течение месяцев, а то и лет. Савитри, кажется, успела пресытиться тем, что считала лучшим, в результате она даже заменила две работы шорт-листа на отсеянные из общей сотни. Оставила две (из них лишь одна, вернувшаяся в топ после изгнания) прозапас, вдруг передумает, и вот оно, идеальное, без шероховатостей, без молодежных перепадов, зрелое электронное блаженство в кристальном виде. Ее, Beyond time later, полтора года назад записали французские музыканты Malingre Invincible, а сегодня утром контрольный раз прослушала Савитри – да, действительно, то, что надо, самая лучшая песня, какую она знает. Звуки, заставляющие подняться на ноги и захотеть взлететь, уводящие в какие-то иные земли с ледяными водопадами и синим паром, с беспорядочным ночным небом, каким оно было на заре галактик, с одиночеством, которым легко наслаждаться. И теперь Савитри молилась, чтобы смотрящий на нее музыкант давно канувшей эпохи ощутил то же самое.

Все время, пока Доменико находился в этом обустроенном специально под него помещении, где некоторые черты интерьера туманно напоминали жилища Европы восемнадцатого века, он слушал классическую музыку. Савитри не хотела, чтобы Beyond time later стала отдушиной для лишенного гармонии нот узника, она, как и любой физик, преклонялась перед чистотой эксперимента.
– Доброе утро, – скромно произнесла Савитри на испанском.
Доменико кивнул, удивленно глядя на нее.
– Удобно ли Вам говорить на этом языке, или, может, перейти на португальский?
– Простите, перейти? Ах нет, вполне довольно испанского, я всегда симпатизировал ему больше, – кажется, за две недели пребывания тут, эта фраза стала самой длинной и осмысленной у композитора.
– Я признаюсь, виновна в почтении Вашего таланта, – четвертый раз за день соврала Савитри и выключила Баха. – Мне бы хотелось предложить кое-что вашему искушенному слуху, – она повернулась к Скарлатти, и тот смущенно выставил ладонь в позволительном жесте. – Благодарю Вас.
Местная стереосистема автоматически распознала Intelligence awy женщины-профессора и была готова по ее команде проиграть щепетильно подобранную для судьбоносного эксперимента песню. Савитри слегка приглушила свет, убедилась: в комнате не душно и не прохладно – затем с дрожью волнения провела подушечкой мизинца по заветному play. Первые тона, нарастающие, будто вздымающиеся из бездны, узнаваемой пугающей гармонией скользнули в ее уши. Композитор сидел на диване кремового цвета неподвижно, сосредоточенно. Вступили первые аккорды, электронное звучание разбилось гулкими ударами барабана и, в конце концов, почти парадным духовым инструментом. В былые времена Савитри начала бы свое путешествие в иные пространства, но сейчас она была сфокусирована на Доменико Скарлатти, тонущим в оранжевом полумраке и смотрящим сквозь нее, многообещающе приоткрыв рот. Если ему понравится, если он назовет это переворотом, неслыханной ранее божественной мелодией, боже, она сойдет с ума, действительно сойдет с ума, как и боялась, чего и жаждала. Ее вынесут отсюда, истерически хохочущую, разбрызгивающую слюни и негармонично извивающуюся в задранной юбке. И она была готова заплатить эту цену, готова была закончить свою сознательную жизнь, если найдет доказательства, что прожила ту не зря.

Вступил мягкий магнетический вокал, мужчина пел об относительности времени, но Скарлатти, к счастью, не понимал этого. Три куплета и непередаваемый космический саунд, то уходящий, как духовые в Water music, на задний план, то вырывающийся вперед, разбивающий нежную сферу тонкого сладкого льда, наслоенного вокалом. К середине Савитри не удержалась, закрыла глаза и ощутила полет, до того красива была композиция. Когда она закончилась, помещение погрузилось в постромантическую густую тишину, будто прошла эпоха, будто свергли короля и пустует трон, будто потух свет последней сверхновой в обозримой области. Савитри медленно подняла веки, неспешно повернулась и взглянула на композитора. Не стала прибавлять свет, сразу обратилась с вопросами, одним обычным, другим таким же, но патетичным:
– Что думаете? Что подсказала Вам Эвтерпа?
Он промолчал, сидя все в том же положении, и лишь изредка моргая. Бессловесность приютилась на несколько минут, а затем он произнес, указав на тарелку с половиной котлеты:
– Я думаю, вон то блюдо ненастоящее.
¬– Хм… нет, не про блюдо, про музыку, – в замешательстве пояснила профессор.
– Музыку? Какую музыку? Музыка – мое призвание, но сколько лет вы держите меня вдали от нее, от творения, от наслаждения? Два года? Три? Я даже не знаю, что с моим дорогим отцом, жив ли.
– Ведь только что мы прослушали…
– Бросьте, что можно услышать посреди такого гула? Я Вас-то еле слышу! Гул, понимаете, гуууул, – он посмотрел на нее с недоверием и злобой. – Или хотите сказать, никакого гула нет? Что ж, в таком случае я одержим Зверем, и меня предписано заковать кандалами да окунать в ледяную воду. Дерзайте! Кругом гул, кругом, а эта еда… еда Зверя, не так ли? А, может быть, это и вовсе его обитель?

Опешив, Савитри спиной вперед покинула комнату. Доменико провожал ее безумным взглядом, его широко раскрытые глаза и трясущийся подбородок стали пиком личного знакомства с классической музыкой. Страх сумасшествия вмиг сжался до размера вши, а рациональность показалась сокрушающе огромной. Савитри уже знала план действий: подготовить документы для нового испытания, передать инженерам алгоритм, в течение пяти дней вернуть Доменико Скарлатти в его время, передать руководство проекта Орстону, дабы он блаженно все завалил. Орстона она встретила по пути в отдел управления.
– Кажется, я понял, как мы смогли переместиться в прошлое, – выдавил он.
– Черт, когда ты успел выпить?.. Слушай, ты в курсе, что у нашего гостя синдромы шизофрении? Он сбился со счета времени и испытывает слуховые галлюцинации. Вероятно, последствия перемещения, или пребывания здесь…
– Думаю, все дело вот в чем. Мы же установили, что не можем при помощи нашей модели достать кого-то из прошлого? Установили.
– Орстон…
– И не можем переместить в прошлое всю планету, – он повысил голос. – Наш Центр, да даже парочку кабинетов не можем. И думаю, я понял, где решение. Думаю, дело в импульсах, – он нещадно постучал себя указательным по виску, задев душку. – Их-то мы можем переместить сколько угодно, понимаешь? Мы просто взяли все мозги, мозги каждого наблюдателя, и зашвырнули их в прошлое. В кроооохотное прошлое, – двумя пальцами Орстона изобразил нечто маленького размера. – Которым и явился твой кумир. Вуаля.
– Орстон, ты пьян, иди домой.
«Стоило выбрать другую песню», – сказала уже про себя профессор Савитри Джоши.