Вокруг голые стены камеры, они уж опостылели. Третий день заточения – день казни, а его до сих пор не кормили. И правильно! К чему переводить еду на мертвеца? Хоть поят часто, и то ладно. Без сапогов довольно холодно. Из вещей оставили только штаны, да тунику.
Стережёт его новый охранник, Манфред его прежде не видел. Слишком уж добрый для тюремщика. Не грубит, не пугает скорой казнью, спать не мешает, чёрт, даже в воду не плюёт. Охотник впервые за решеткой… второй раз, но с очень коротким промежутком, если точнее. Опыт не бог весть какой, но все, кого довелось встретить раньше в стенах этого проклятого места, были куда как менее приятными людьми.
Вот и откуда он такой здесь взялся? Его и оскорблять не хочется. Какая жалость. На ком же вымещать обиду? Заняться совсем нечем, дни тянутся мучительно и долго, а мысли не дают покоя. Лишь думать о случившемся и остается.
Ему бы нервничать, трястись за свою шкуру, грехи отмаливать. Архиепископ присылал священника. Манфред спровадил его в самой грубой манере. Решил, церковь не вправе отпускать ему грехи. Уж точно не прихвостень этого лицемера Фридриха. Тот напророчил муки адские, но охотник от чего-то необычайно спокоен. Конечно, умирать не хочется, в особенности так. Он бы хотел уйти с мечом в руках, но к казне с детства подготовлен.
Он ни о чём не сожалел. Хотя, нет, сожалел. Оттон никак не шёл из головы. В присутствии его до́лжно бы трепетать, но Манфред ощущал лишь головную боль. Давно хотел увидеть короля, и вот те на, дождался. Толком не разглядел, и оценить не смог. Скор на решения, пожалуй.
Днем ранее казнили Пипина. Что ж, так ему и надо. Никто не станет горевать. Этот тщедушный, впрочем, и того меньше мучился, последние два дня лишь пускал слюни. Чем заслужил – не ясно.
Глянуть бы на костер. Манфред ни разу не видел, как горит колдун. Интересно, что происходит, когда он жарится? Отец ему как-то рассказывал, будто в муках чародей может породить проклятие. Святоши верят, что очищающий огонь одинаково хорош для каждого, но маг, владеющий силой огня, изрядно посмеётся на прощание. Всё равно, что масла подлить в огонь. Ни в данном случае, однако. Пипину костёр в самый раз.
Шаги сапог раздались в коридоре, бряцанье ключей, легкий смешок. Ну, вот и его очередь настала. Шесть стражников пришли сопроводить на плаху. Один не говорит, но очень злобно пялится – челюсть поломана. Болит, наверное. Синяк на пол лица отрадный. С таким, пожалуй, даже улыбаться больно. Обидно, такой ведь повод.
Солнечный свет. Манфред не думал, что за три дня по нему так истоскуется. Город будто бы пуст. Как оказалось, все собрались в одном месте. Он не подозревал, что привлечет столько народу. Хотя чему тут удивляться, им нравится любая смерть.
До плахи сквозь толпу две дюжины шагов. Со всех сторон кричат, ругают, проклинают почём зря. Все его ненавидят. Откуда такая злость, когда он успел насолить всем этим людям? Они всё это от души или чтоб оправдать свой интерес к кровопролитию?
Кидаются, кто добрый, овощами, но прилетает и камнями. Досталось и «сломанной челюсти», прямо в синяк, повезло, что не камнем. Ещё бы чуть и заплакал, чудом сдержался. Вцепился в руку Манфреда, как клещ, дабы не завизжать от боли. Теперь и у него на память о знакомстве синяк останется. Какая разница, этой голове недолго сожалеть.
Мелькали в толпе и знакомые лица. В первом ряду стоял нечистый на руку хозяин ночлежки. Бугаи растолкали всех, чтобы Карлу не мешали смотреть на казнь. Он, довольный, улыбался, не сдерживал себя в издевках. Карма, божий промысел, справедливость.
- Да, Бог всегда наказывает негодяев, - заявил всем архиепископ. Толпе понравилось, она кивает. Стоит прямо у плахи, хочет быть ближе всех. Ему бы самому себя послушать. Вдруг поскользнётся (немногим ранее тыквы рубили, до сих пор мякоть под ногами), упадёт, шею свернет. Нет, глупо просить у бога. Манфреду дай возможность, сам всё сделает.
Колода вся изрублена, и кровью пахнет. Её бы под дождем хоть оставляли. Видно, берегут, не хотят, чтобы разбухла. Топор должен впиваться в неё жестко, словно в стену, и отделять голову легко, будто волосок. А грязь… да кого это волнует?
Ну, хоть больно не будет, быстро и зрелищно. Ру́бля голов – тоже требует мастерства. Мастеру бы помыться, несет, как от помойного ведра. Тяжелой рукой он поправил голову под сруб, чтоб та упала прямиком в корзину, а не покатилась по помосту к толпе. Основательный.
Народ бы это, конечно, порадовало, но придётся им обойтись тем, что отрубленную кочерыжку охотника насадят на копье и каждый сможет ею любоваться. Сперва, разумеется, здоровяк с мешком на голове и прорезью для глаз поднимет обрубок над собой, продемонстрирует труды своей работы. Мужики гулко закричат и улыбнутся одобрительно, Карл так и вовсе громко рассмеется, и бугаи его поддержат, женщины завизжат, а юная прелестница в первом ряду зардеет.
Смотрит неотрывно, будто влюбилась. Лицо красивое, но незнакомое, а жаль. Что же её так будоражит? Словно, впервые смотрит казнь. Наверное, вчерашний костер пропустила. Ещё совсем девчонка. Поди, сбежала от отца. Стыдится своего порока, но хочет себя побороть, вот и стоит так близко.
Народ разом замолк, а значит, топор завис над головой. Манфред не сомневается, взоры всех стражников прикованы к нему. В такой тиши звон тетивы отчетлив, его ни с чем не спутаешь. По звуку можно лук узнать. Этот добротный, сестринской работы. Громила ойкнул злобным басом, топор упал и разрубил корзину надвое. Охотник поднял голову.
Следующий выстрел сбил с ног архиепископа. Он застонал, брыкаясь на полу, на лбу вырос шишак. Стрелы с затупленным наконечником – больно, но не смертельно. Сестры не убивают тех, кто им не угрожает.
Народ засуетился, что на руку воительницам, так их совсем не видно. В толпе, когда всё движется, попробуй найди парочку лучниц. Они метко сразили стражников на стенах, ловко обезоружили и тех, что сдерживали массы. Люди метнулись врассыпную, визжа уже отнюдь не от восторга. Карл стоял на месте, не мог понять: Как так? Что происходит? Почему негодяй всё ещё жив? Бугаи бросили его и дали дёру. Кто-то из них локтем заехал по виску, другой запнулся об него, третий наступил на руку. Хруст, будто хворост разломали. Воришка заорал, кисть не должна быть так изогнута, как лук.
В возникшей суете кто-то вскочил на помост. Манфред увидел Эду. Она разрезала верёвки, помогла встать, врезала архиепископу по животу и повела охотника прочь. Рада окликнула сестёр и те вмиг растворились средь людей. Ворота нараспашку, рядом без сознания лежали стражники.
Все вместе они собрались в лесу вдали от Майнца, здесь ждали лошади. Эда и ещё дюжина сестер, включая Раду. Чуть позже их отыскал добрый тюремщик. Как оказалось, он подчинён воле воительниц. Давно жил в Майнце, жителям хорошо знаком. Узнав о неприятностях охотника, пошёл в тюремщики. Рассказывал сёстрам, как обстоят дела. Принес Манфреду его вещи. Теперь он переселится куда-нибудь подальше, начнет новую жизнь.
- Я уж думал, вы не поспеете, - поделился мыслями охотник. Так он хотел сказать: «Я благодарен за спасение».
- Темницу хорошо стерегли, глупо было соваться, - голос Рады слегка сердит. Оно и ясно, сёстры света не нападают на города. Скрытность – их главное оружие, незнание людей – их инструмент. Открытые действия, как правило, имеют неприятные последствия. Воительницы сильно рискуют из-за него. Старейшая непременно устроит взбучку. Как бы ни хотелось отъесться досыта, в лагерь сейчас лучше не возвращаться.
- Я продолжу поиски, - заявил о намерениях Манфред, Рада тут же нахмурилась.
- Ты сдурел? Едва живой остался. Ты не готов, раз дал себя поймать. Тебе нужно вернуться, залечить рану. После будешь искать свой меч.
- Ценю заботу, но ты не можешь мне приказывать. Восстание набирает силу, вот-вот случится решающее сражение. Мой меч сейчас у рыцаря, а рыцари на войне умирают. Если хочу вернуть Квинтилиум, я должен поспешить.
- Делай, как знаешь, Манфред, но в следующий раз, как попадёшь в темницу, спасайся сам. Уходим, сестры, - скомандовала Рада.
- Я иду с Манфредом, - возразила Эда.
- Что ты сказала?! – вспылила Рада. – Ты оспариваешь мой приказ?
- Старейшая велела мне его сопровождать. Я исполняю её волю.
- Это было до того, как вы вмешались в политические распри. Мы держимся в стороне от дел королей, герцогов и епископов.
- И, тем не менее, старейшая не отменяла своих распоряжений, - заметила Эда. Рада не спорит, воля старейшей – закон.
- Что ж, исполняй приказ, покуда он не изменился.