[Диана]

Пятое задание. Вор-рецидивист, больной туберкулезом.

Глаза, не видевшие света.

Он носил очки уже с тринадцати лет. Даже если его дразнили очкариком, даже если над ним издевались девчонки, - это не было мощнее того страха вечной тьмы, который поселился вместе с голосом офтальмолога, вместе с расплывчатыми черными буквами на табличке. Это былo зимой. – и он возвращался домой, глаза, растревоженные препаратами, не болели, нет, но на снег ему было больно смотреть, и эта боль доводила до головокружения.
Все было – этой снежной больной слепотой. Вся жизнь, пронесшаяся мимо, за тюремной решеткой. Он не успел посмотреть на свою жизнь, - он оказался слеп даже тогда, когда видел.
Ему казалось, что его день рожденье зимой. Он представлял снег, глядя в серую улицу тюремного городка.
Он заболел тоже зимой. Ту зиму, полтора года назад, он помнил хорошо, - стекло, выбитое неожиданным отчаянием, руки, примерзающие к решетке, и тонкая поволока снега на койке. Рома, - насколько сильнее он тогда оказался! Это был его первый в жизни месяц отсидки; но он лежал и смотрел, как дергается, орет его сокамерник, как в исступлении запевает старые песни, как орет матом на прохожих, не могущих его слышать. Когда он успокился, Рома все так же лежал, укрытый заснеженной рубашкой, а Он – смотрел на руки с обмороженной кожей, трогал лицо, дергабщееся и болевшее от чего-то.
Он спал на голом полу. Он ощущал спиной надежные, страшные стены, которые прорпастали в него черными пальцами.
Вот и теперь шел снег. Снег, - главное, что соединяло его с самим собой, с прошлым, настоящим и грядущим. Вечный, чистый…
По ночам ему не снились сны. Он часто просыпался, потому что то вечное состояние болезни необоримо хранившеся в нем, иногда напоминало о себе с новой силой.
Это было похоже на взрыв. Он проснулся от боли и внезапного удушья; нечто голкое и громкое поднималось из глубин груди. Это была песня, та, что заполняля вмиг всего его, - звучала в легких, в ушах, в самом сердце. Песня, длящаяся секунды, похожие на годы.
Так случалось почти каждую ночь. Пожалуй, ему стоило кричать, но он не мог. И потому он оставался лежать, - горящий в больном огне.

Им запрещали бриться. Но Роме стоило только попросить свою невесту, - и вот, эта девочка уже принесла ее, приложив все силы, всю хитрость к тому, чтобы исполнить просьбу какого-то жуткого парня с уголовными наклонностями.
А ведь ему-то, Ромке, повезло… Ведь Ему никто и никогда не принес бы бритву, не заглядывал с неловким страхом в глаза и молил не совершать гулпостей. Она его подозревала, - что он наложит на себя руки или прирежет кого-нибудь, ее милый Ромка. Дурак, упустивший свою жизнь. Точно так же, как и Он.
Темный вечер накрыл с головой, - как и всегда, зимой, в камере становилось с последним серым отблеском темно, как в бочке. Рома сидел в своем углу, сопел, - он побрился, казалось, эъто вселило в него дух. Он не говрил, как и всегда, ни слова, а только сверкал глазами.
Никто так и не узнал, как клялся он на суде, что никогда в жизни не будет… Что никогда в жизни он не поднимет руки на человека. Он ползал на коленях, плакал, унижался, - ему самому было больно и стыдно вспоминать это, и вот теперь, сидючи на нарах, он словно восполнял презрением и высокомерием закрома сердца.
Он ждал, когда же Рома заснет. Еще при свете, когда Рома брился, - он не прятался и не боялся, что его засекут неожиданным «посещением», - блеск чистого тонкого лезвия приманил Его. Минуты тянулись ужасно. И Он больше не смог жадть, - всей силой ног Он бросился к мешку Ромы, руки перебирали все ремешки и молнии, пока он наконец не нашел того, что искал.
Холод Он ощутил в своих руках, холод любимого, родного металла. Так же ласково Он трогал отмычки, всевозможные подборки ключей, тоже покалывание в руках испытывал в руках, когда ему казалось, что не успеет, что окажется заперт на крошечной лестничной площадке.
Ему нужны были деньги. Он не знал, куда будет их тратить, не знал, для чего они ему, но за долгие годы жизни он устал от просчетов, хватит ему или не хватит.
Он никогда не задумывался, какое он ничтожество на самом деле. Он ничего не умел, ничего не знал и не хотел знать. Счастья он не ведал, потому что не мог понять, что это такое, а умел только ныть от своей собственной глупости. Иногда он плакал перед тем, как идти на дело. Он знал, что, может быть, уже к этому вечеру он будет богат, но страх риска едва ли не держал его. Он боялся тюрьмы, и даже с третьего раза никак не мог привыкнуть. После четырех судов он выжил, - и удасно гордился этим. Просто никто не напоминал ему, как Он трусливо лепетал что-то судье, и боялся сказатб даже слова в свое лживое оправдание.
И еще он боялся ослепнуть. Он боялся заразиться гриппом, чтобы не нажить себе осложнений. Он боялся боли и смерти, которая с каждым годом казалась все ближе.
Но вот, теперь, он стоял, держа в руках острейшее лезвие, и сквозь сжатые губы у него текли струйки сдерживаемой крови, горячей, поющей в голове свои адовы песни…