Утром Степан пошел за водой к ручью. Тот, как всегда, весело звеня и журча, нес свои воды через лес, чтобы однажды достичь реки, усилиться, и тогда уже грозно бурля нестись к морю, прихватывая по пути путешествующие камни.
Стефан набрал ведро, зачерпнул пригоршню, выпил. Хорошо. Аж зубы свело, такая студеная! На холмике заприметил красное пятнышко – земляника. Сорвал. Кислая, солнца мало и тепла, краской налилась, а сахара не набрала.
Эх, сорок лет впустую прожил: гнался за дорогими машинами, красивыми женщинами, квартирами с энным числом квадратных метров. Зачем? Как тут хорошо! Горы, лес, птички, ручеек этот, вот земляника – вкуснее клубник заморских, химией напичканных. Ведь не понимал это все, прелесть тихой жизни в лесу. А на юбилее, вдруг, будто по голове, чем тяжелым стукнули, взяли, этак, за грудки, встряхнули и сказали: «Степан, что ты делаешь? Зачем живешь?». Сказали и замолкли, а у него в сердце екнуло, стукнуло так, и все: мысль так в голове и засела. Вот и завел себе домик одинокий, на скале. Живет натуральным хозяйством, спички, соль покупает. Да общается с изредка заходящими пастухами. Те его блаженным кличут. И то правда, жил в городе, богатым, успешным человеком был, и нате вам, приехал сюда. У них вся молодежь ищет как бы выбраться, в люди выбиться, а он сам добровольно приехал. И не монах же какой, не святой человек.
А он живет уже два года и в ус не дует. Свыкся. О прошлой жизни напоминает лишь одна вещь, с собой прихваченная – фотография матери. Старая уже, порядком потрепанная, с уголком оторванным, но родная, близкая. Посмотрит бывало на лицо ее, и такая благость в душе, свет, тепло.
Но, скоро история сказывается, а дело еще быстрее делается. Не обошла Степана цивилизация, не дала закончить жизнь в спокойствии. Сначала нагрянули моджахеды. Что уж они в домике его искали, одному их Аллаху ведомо. Перетрясли все, что можно было и что нельзя. Камни подняли, меж бревен заглянули, одежду перетрясли. Понятное дело, ничего не нашли. Постращали, пару раз прикладом по почкам двинули и исчезли, растворились в горах, будто сахар в кипятке. Не прошло и пары дней, заявились федералы. Эти, вроде, должны были быть людьми воспитанными, но, можно подумать в одной учебке с хариджитами обучались. Методы те же, искали там же. Били, только больше. Мотивировали тем, что не фига (говорили они, конечно покрепче) русскому человеку, тут на скале ошиваться. Наводит де, это, на неправильные подозрения. Может снюхался с духами, деньги им свои дает. Каждое предположение подкреплялось тычком. Но и они шли, не так тихо и незаметно – запрыгнули в вертушку и усвистели.
Ладно бы били, ладно бы свои непонятные обвинения выдвигали. Но покусились на святое. Уж какая сволочь это сделала, и зачем, но после их улета обнаружил Степан, что от фотографии лишь половина осталась. Левая. Кто порвал, когда, куда вторую половину дел? Неизвестно. Зачем с собой забрал, или же ветром от вертолета унесло. Непонятно.
А уж после начались постоянные канонады. По кому в горах стреляли, как цель находили, вопрос, конечно интересный, но к делу не относящийся. Может и закончилось бы общение Степана с войсками тех и других сторон, двумя посещениями, но, видно не судьба. Вновь прибыли государственные войска. Объявили, что тут теперь базируется их рота радиолокационной защиты. И вежливо попросили покинуть скалу, доходчиво объяснив, кто он, и где ему быть положено. Потом смягчились (поняли что свидетеля отпускать нельзя) разрешили остаться. Чтобы повару помогал, и на территории убирался. Собрал Степан свои скромные пожитки, разместил в отведенном уголке палатки. Про фотографию, хоть и ущербную теперь, тоже не забыл, приколол ее к тенту. Пусть и половинка осталась, а мысли-то светлые все равно в полном объеме дает.
Два раза отбивали солдаты нападения моджахедов. Подкрепления прилетали. Что-то копошились, планы строили. Напоминало все это мельтешение муравьев в муравейнике огнем охваченном. После третьего месяца службы пришла радиограмма: «К базе движется отряд духов. Подкрепления выслать не можем. Держитесь. Два дня.»