Лужи простужено фыркали под ботинками. Промозглая водяная взвесь облизывала лицо. Холодный ветер тащил меня, обтирал мною стены, словно водоверть, трепыхал из стороны в сторону. Шёл ли я, или ноги лишь безвольно волоклись по асфальту? Сам ли я плюхнулся на сырую лавку, или меня повалила на неё неумолимая стихия?
Я развалился на скамейке, сорвал с сосуда колпачок, хлебнул, жадно булькая. Мне сейчас было надо. Ух! Хорошо.
Что-то зашевелилось в тени. Капли блеснули на золотистом металле.
Я спрятал фляжку в карман. Расслабленно облокотился на спинку скамьи. «А на черной скамье, на скамье подсудимых... » - вспомнился, вдруг, мотивчик.
За скамейкой, определённо, стоял какой-то мужик. Ветер всколыхнул складки тяжёлого плаща, забрался под него ледяными брызгами. Мужик вздрогнул.
- Здрасьте? – махнул я ему рукой. Человек, однако, оставался неподвижен.
«Любопытно!» - подумалось. Тяжело перевалившись через спинку скамьи, я пригляделся к мужчине. Бронзовый, что ли?
«Сікорський Ігор Іванович…» - так и есть, бронзовый. Я разочаровано скривился:
- Памятник? И только? Ну, ладно…
Новый порыв ветра забрался под плащ Игоря Ивановича, вынудив его зябко поёжится, и запахнуть плащ.
- Эй, вы точно шевелитесь! – ткнул я пальцем. Сикорский замер, казалось, делая вид, что и нет его тут вовсе - Я видел! Точно шевелитесь.
Памятник пожал плечами, мол: «ну да, шевелюсь, я и не думал это скрывать». Сойдя с постамента, подошёл к моей скамейке. Прошлепали по тёмным лужам тяжеленные туфли.
- Добрый вечер.
- Здравствуйте – я пожал блестящую руку – позволите присесть?
- Конечно, присаживайтесь!
Эй, а скамейка-то выдержит? Она, конечно, чугунная, но этот, он бронзовый…
Пронесло. Скамья выдержала, лишь слегка скрипнув. Воцарилось молчание. Шипел, промозгло, дождик.
- Скверная погодка, не правда ли? – нарушил, наконец, молчание памятник.
- Да уж, иначе не скажешь. А говорят – «весна-красна». Гадость, эта ваша весна, скажу я вам… - запривередничал я – Курить будете? – я достал пачку.
Памятник кивнул. Я наделил его папиросой, скрипнул зажигалкой. Нет искры, сырая совсем.
- У вас не будет?
Памятник молча достал из кармана массивную золотистую зажигалку. Бронзовый огонёк раскурил сигарету.
- Благодарю, – затянулся памятник – а то, уныло здесь совсем. И дождь этот…
- Уныние – смертный грех! – отчеканил я.
Памятник поднял на меня тяжёлый взгляд.
- А я атеист.
- Как так? Вы ж христианин, точно… - я удивлённо поднялся, уперевшись рукой в спинку. Потерял равновесие. Опёрся, было, на бронзового собеседника, но подумал, что невежливо. Отдёрнул руку, и распластался по скамейке - …Вы ж ещё «Размышление о Молитве Господней» писали!
- Это Сикорский написал. А я памятник Сикорскому – назидательно ответил он - Разницу знать надо.
- А-а…ну, это…извините… - буркнул я, пытаясь подняться. Памятник Сикорскому взял меня по локоть, рывком усадил ровно – Э…э! Вы это…без грязных мыслей? – он тяжело посмотрел на меня – Извините…
- Много пьёте, да? – сурово спросил он.
Я совсем смутился.
- Ну, это…периодически… - я развёл руками – знаете, бывают в жизни такие…периоды…
- Про периоды – это вам к Дмитрийванычу. Он на соседней аллее – жёстко ответил бронзовый.
Я задумчиво почесал затылок (хе, чего умные всегда чешут лоб, а дураки – затылок?), достал фляжку.
- К Дмиртийванычу-у? – задумчиво протянул – Хм, всегда хотел спросить, почему именно сорок градусов?! – хлебнул, наслаждаясь растёкшимся по телу жаром. Прислушался к ощущениям. – Нет, к Дмитрийванычу мне пока ещё рано… – наконец, решил.
Памятник Сикорскому сурово глядел на фляжку.
- Не желаете ли? – протянул я ему.
- Увольте! – брезгливо процедил, едва ли не зеленея от отвращения. Абстинент?
И в правду, к Дмитрийванычу, что ли, пойти, блин?
- Вам пора, пожалуй – отвлёк меня от размышлений памятник – мусора замести могут, слышите, за углом шмонают кого-то?
Я напрягся. Услышал сквозь дождь: «Пшш! Пшшш! Бур-бур-бур. Пятая точка…бур-бур. Второй…бур-бур.Пшш!»
- Ох, етить твою! – подумал я. Вслух.
Вскарабкался я по скамейке, спинке, Сикорскому…извиняюсь, памятнику Сикорскому, и встал, всё-таки. Не без труда нашёл верное направление, и побрёл в дождь.
Скрипнул скамейкой памятник. Гулко, бронзово закашлялся, как туба. Я обернулся.
Памятник Сикорскому, сгорбившись, сидел на скамейке. Одинокий, и весь какой-то жалостный.
- Доброй ночи! – махнул я ему, борясь с нахлынувшей приступом печалью.
- Доброй ночи! – ответил он мне. Усталая улыбка тронула его губы.
Вдалеке вынырнули из-за угла серые тени. Шипнула рация, рыскнули ядовитой синевой фонарики.
Осторожно, чтобы не помять скамейку, памятник Сикорскому поднялся. Тяжко вздохнув, побрёл к постаменту.
Я уже шёл по аллее. Грудь колесом. К носу подступил внезапный чих. «Простужусь, блин…» - встревожился – «…и всё же, почему сорок градусов?»