На опушке, что дугой окаймляла пойменный луг, высился дуб. Был он стар и могуч, с неоднократно разодранной молниями кроной. Но рос, ширился, зеленел жестяной своей листвой и радовался жизни.
А вот тот, кто сидел на нижнем сучке его, высоко взнесенном над широким морем берез и осин, тот печалился, вздыхал поминутно и тер рыжей лапкой глаз, сгоняя непрошенную слезу.
Как же не печалиться было, как не горевать старшему, когда обидел его Мироныч, местный лесник. Обидел крепко, пусть и за дело, но так зато, что проснулась в нечисти лесной то, что людишки почитают душой. И текла сейчас эта душа горючей слезой, невидимо клубилась, воспаряя с каждым печальным вздохом.
Обидно, ох как обидно, когда друг, чуть не родной, обойдется с тобой так. Ну, кинул бы что, обругал. Нет, сначала молчал, выматывая терпение, потом угрюмо процедил, чтоб убирался, чтоб на глаза не показывался, чтоб ноги в лесу более не было.
А куда он пойдет? Лес-то родной. Как появился на белый свет, так и обретался здесь только, других мест не знал и не хотел знать. Здесь каждая травинка – подружка, всякий зайчонок мелкий – дружок. Вот и дуб этот, с желудя взрастил – взлелеял. Последний остаток той былой рощи дубовой – священной еще. Э, да что там…
Слезы капали, зеленым мхом пятнали кору дуба. Всем хранителям леса был старший товарищем, первым помощником. А их перебывало здесь много. За столько-то лет! И Миронычу тому же, кто места заповедные указывал? Кто им с егерем помогал браконьеров отлавливать? Кто на свет-то пособил появиться? Вместе с Петюней, ныне покойным банником, топили они тогда печь, щедро подкидывая дрова. Хорошо так топили. Да и то, зима-то стояла лютая, такими морозами, у-у-у!
Теперь гонит вот. А за что? Ну да, поплутал он этих, городских-то. Ну, джип их с Трошкой – болотником так изгваздал, что мама родная не узнала бы. На мгновение старший задумался. А есть она, мать-то, у чудищ этих железных? Но махнул лапкой и продолжил содержательно печалиться.
Лес вокруг жил своей лесной жизнью. До старшевых печалей ему, лесу, было, как гусыне до кочета – не беспокоит и шут с ним. То есть – старший, старший конечно. Старший повздыхал еще и по этому поводу. Как это так, старший с старшим? Что же это творится, а? Совсем от лап отбились, ну, держитесь!
А вот такая постановка вопроса лесу явно не понравилась. Порывом ветра взметнуло дубовую ветвь, смахнуло старшего с сучка. Притаившийся под дубом куст ежевики схватил длинными шипами рыжим камешком свалившуюся нечисть и надежно пришпилил к земле. Опять ведь, пакость какую сотворить готовился старшак!
Пока старший выбирался из кустов, он остыл, одумался и поплелся к леснику. Ушки свои мохнатые опустил эдак, хвост поприжал – мол, винюсь. Так на двор и явился. Ощипанным петушком. Половину-то шерсти в ежевике оставил, пока выпутывался.
Вздохнул еще раз, протер покрасневшие глаза и, просительно так, застучал в дверь.
Небо печалилось вместе с старшим. Тучи серым стадом закрыли солнышку дорогу. Хмуро было, пасмурно. Того гляди, дождик заморосит, тоже заплачет.
Дверь приоткрылась чуть. В щелку показался глаз с вертикальным зрачком. Моргнул пару раз, и дверь отворилась настежь.
- Ну, заходь, заходь, пришел коли, гость хвостатый! Давненько не видывали, с самого утра.
Молодой в опрятной цветастой косоворотке скалил зубы. Уж его-то гнать не стали бы, ни за какие коврижки! Лесник уважительно звал его Михайло Дмитричем. Помощник первый! Хозяин! А этот, из лесу…
Старший виновато склонил голову, аккуратно вытер лапы о коврик и вступил в избу. Хвост его безжизненно волочился по свежевымытому полу. Сгорбленная кудлатая спина выражала вселенскую скорбь. Приостановился перед красным углом и взглянул на божницу. Правая лапка потянулась было ко лбу щепотью.
- Э, Старшка, ты че, нечисть ты поганая? Никак креститься вздумал? Эк тебя… - молодой удивился искренне, всплеснул пухлыми ручонками и побежал перед незваным гостем, - Степан Мироныч! Степан Мироныч! Тут Старшка пришкандыбал. Никак с повинной! Чуть крестится не начал, перед иконами-то!