Это было очень тихое утро.
Молчали птицы, сбежал за пороги ураган-ветер, неспокойные кони стихли в своих стойлах.
Не спали дозорные у ворот, не спала старшина в гулких палатах, да старый монах сидел на берегу, подслеповатыми глазами всё силясь разглядеть угасающие в небе звёзды.
И всё же...тихо.
Беда. Все они давно уже чуяли беду. Неотвратимая, она уже много лет как схватила их за волосы, и теперь выворачивала головы, всё примеряясь, примеряясь вцепится в горло. С каждой делегацией, что бесплодно возвращалась из Петербурга, с каждым разбитым османским батальоном, с каждым хищным, ощетинившимся пушками ретраншементом на берегу Днепра – беда склонялась всё ближе и ближе. Но ринулась, как это водится, неожиданно.
Молча, бесшумно скользя из тени в тень, как огромные крысы проскользнули они по улочкам Гасан-Баши. И не один посполитый не проснулся. А если и проснулся, то не выглянул посмотреть, чьи-то сапоги прошелестели по свежему сену.
У ворот курило полдюжины расхристанных рубак, сизыми облаками распуская в воздухе душистое турецкое курево.
Белый череп скалился с кола. Весело ему. Чай, отпахал уж своё, лысый.
Стоят рушницы, пирамидкой, как вигвамы язычников-индейцев из далёкой страны Америки. Стоят, худые, да царствует над ними огромная тупорылая гаковница. Выскользнет из-за горизонта солнце – и сверкнёт она, лихая, начищенным боком.
Глянули безмолвные, и пошли стороной, засеменили по подворьям предместья. Заворчал, разбуженный, немирный пёс, скалясь на чужаков. Хотел уже гавкнуть, лохматый, но просвистел в воздухе топор, и брызнули на плетень собачьи его мозги.
Выскочил из-за угла сонный джура со свиной ногой под мышкой. Взвизгнул, отшатнулся. Вытягивая из-за пояса тяжёлый пистолет, отпрыгнул назад.
И захрипел, повиснув на холодных багинетах.
У пристани, маленькие речные волны шептались о чём-то, шныряя между лодками. Старый часовой точил саблю, присев на колоду и калитки. Лоснился седой чуб.
Загоготали, поднимаясь с бескрайних просторов Великой плавни, гуси. Седой поднял на них сонный взгляд. Кто разбудил вас, птицы? Его товарищ вскинул ружьё, азартно ухнув, прицелился в клин. Нет, далеко!
Крысиные сапоги заскрипели по дощатой пристани. Седой встал, сабля обманчиво мягко зашипела в воздухе. Кто идёт? Враги?
Чужые тени вышли к частоколу. «Свои!» - подумал казак, опуская саблю. Это было его последней мыслью.
Его напарник удивлённо охнул, кувыркнувшись от предательского удара. И полетел в холодную реку, царапая ногтями глинистый склон. Столетия пройдут, и отыщет пытливый учёный его кости, в илу, под крутым обрывом…
Когда кавалерия прогремела подковами по улицам предместий, всякий посполитый проснулся. Иные повыскакивали, таща топоры-вилы, иные – напротив, схоронились в сумрачных льохах.
Ворота отворились, и всадники вошли в Сечь, грозными взглядами загоняя народ назад, за плетёные частоколы.
Часовые, с перерезанными глотками, холодели у ворот. Восходящее солнце отражалось в стекленеющих глазах…