В детстве я почему-то не любил чай с лимоном. Когда мать предлагала сделать – отказывался. И уже потом, лет в двадцать, сам себе налил, и даже удивился, почему раньше не пробовал. Огромная кружка, почти кипяток, много сахара, лимон. Стою у окна, допивая огромными глотками остывающий напиток.
— Спасибо, очень вкусно!
— Не за что.
Моя лопата – из листа фанеры. Я пробовал использовать алюминиевую, но она стирается об асфальт с какой-то невообразимой скоростью. В последнее время зимы щедры на снег, и приходится регулярно чистить крыльцо, дорожку, площадку у гаража.
— Спасибо, выручаешь!
— Обращайся ещё, рад был помочь.
Сегодня холоднее, чем вчера. Снег уже не кружит огромными хлопьями, не планирует в потоках беспорядочного городского ветра. Седыми тонковолосыми космами он будто свисает с крыш домов, развеваясь в суматошном воздухе.
Старое здание. Шиферная крыша – его недавнее приобретение, ей всего тридцать или сорок лет. А самому дому в обед лет эдак двести. Он уже дрожит как паркинсоник, хотя это скорее вибрирует соседний проспект, вечно захламленный машинами. Дом уже сыплет песком, его знобит – внутри всегда жарко, но он не чувствует своего тепла.
— Как дела?
— Холодно…
Стою на крыльце, докуриваю сигарету, вспоминаю заковыристые имена, которые непременно нужно записать наследнику, если он появится. Коллеги бы сказали, что я занимаюсь бесполезным делом, но они не скажут. Последний из них умер два года назад.
— Извините?
-Да? – я оборачиваюсь на звук тонкого юношеского голоса. Мальчишка лет пятнадцати стоит у калитки.
— Вы маг? Или волшебник? Ну, или как вас там…
Смеюсь.
— С чего ты решил?
— Мне что-то сказало.
Парень выглядит растерянным. Неужели, неужели он слышит? Значит они ошибались? Они все ошибались, когда говорили, что никто уже не может слышать?
— Заходи в дом, погрейся.
Он греет руки, изредка прихлебывает чай. В его руках чашка выглядит чуть ли не ведром. Он долговязый и сутулый, блестящие глаза на немытом лице. Но это сейчас совсем не важно. Он слышит голоса вещей. Я окончательно в этом убедился ещё в прихожей, когда он рефлекторно ответил на тихое шелестящее «здравствуйте» вешалки.
— Йонатан, они хоть и вещи, но теперь у тебя не получится относиться к ним как к… вещам. Но и как с людьми с ними обращаться не получится. Вот Аарон, например, — пепельница. Попробуй затушить сигарету о человека, и сразу получишь. А для Аарона это нормально, это его природа, его призвание. Но только посмей его регулярно не вытряхивать и не мыть перед сном! Будет бурчать несколько дней кряду.
— Ещё бы, я ведь не какая-нибудь кабацкая пепельница-потаскуха, которых меняют одну за другой!
Йонатан, судя по чуть шевелящимся ушам, приоткрытому рту и удивлению в глазах, всё ещё не привык к раздающимся из ниоткуда голосам. Он вращает головой, с опаской бросая взгляд то на шкаф, то на стол, то на пресс-папье. А на мой галстук он глядит даже с подозрением, будто тот сейчас, подобно удаву, начнет меня душить.
— Ты такая красивая… — Йонатан произносит это в адрес Аарона, но тот не слышит. И хорошо, иначе бы он очень обиделся на женский род.
— Аарон – это он. И он тебя не услышал. Дело в том, мой мальчик, что слышать вещи – талант. А чтоб вещи слышали тебя – нужно учиться. Но и это не всё. Ты уже умеешь слышать, но не умеешь слушать. Впрочем, как и все мальчишки в твоем возрасте.
— Что? – Йонатан отрывает взгляд от кочерги, стоящей в подставке у камина.
— Вот-вот, — подвожу я итог.
— Когда-то очень давно, где-то, никто не помнит где, росло дерево по имени Йилан. Единственное в своём роде, сейчас бы сказали – мутант. Вещи, сделанные из него, могли не только говорить. Они могли двигаться, что-то делать. Среди волшебников были очень популярны посохи из его древесины, а среди волшебниц – палочки. Но не каждому…
— Мастер, а если я сделаю что-то сам, оно оживёт?
— Ты перебил меня. Впрочем, это тоже относится к нашему сегодняшнему разговору. Да, оживет, но при условии, что ты доделаешь эту вещь до конца. Незаконченная вещь не просыпается, она не оживает. Вещь простая или серийного производства – чаще неразумна или попросту глупа. Как эти спички, спорящие, чьё пламя будет красивее.
Йонатан смеется, вслушиваясь в щебет желтоголовых модниц.
— Так вот, Йилан погибло, посохи и палочки одни за другими потерялись, но память о них, как видишь, осталась, например, в сказках. Вообще многие магические предметы были или сделаны из необычного материала, или, в силу своей конструкции, могли делать то, чего не могли остальные. Современные же вещи могут только разговаривать. Но и это даёт нам, волшебникам, очень большие возможности. Главное — умение правильно обратиться, спросить, приказать. Ты ещё научишься приказывать вещам, и они обязательно выполнят приказ, как смогут. Но до этого ты должен научиться их уважать, принимать как равных…
— А как, интересно, зовут вашу люстру, Мастер?
Я тяжело вздыхаю.
— Ора.
Сегодня Йонатан пробует говорить. Я волнуюсь, много курю. Он ходит по комнатам, оценивает взглядом то фарфоровую вазу, то подсвечник, косится на пыльные, давно стоящие часы.
— Они умерли?
— Нет, Мазаль просто перестала говорить.
Он озадаченно хмыкает, поворачивается к чайному столику.
— Привет.
Столик молчит.
— Ты его слышал? – Спрашиваю я у Михи.
— Нет. – Отвечает тот. И мы продолжаем.
— Привет?
— Здрасьте!
— Хэллоу!
Вещи его не слышат. Но это ничего, у меня самого получилось не сразу, только на шестой день. Помню, мой мастер, уже было разуверившись во мне, сидел в кресле, наливая очередную рюмку коньяка, когда дверь проскрипела мне, не пора ли ей, собственно, смазать петли. Дов, старый персидский ковер мастера, потом еще очень долго вспоминал хозяину пролитое на него спиртное.
— Эй!
— Алле, гараж!
— Йонатан, осторожнее! Большинство моих вещей преклонного возраста, с ними необходимо быть вежливым.
— Да ну, старье какое-то, хлам…
И тут это случилось.
— Кого он назвал старьем?
— Какой некультурный молодой человек!
— Никогда не думала, что доживу до тех лет, когда меня обзовут рухлядью!
— Это же уму не постижимо!
— Нет, вы слышали? Вот, дожили!
— Полюбуйтесь на него! Хорош!
— Сопляк, что ты себе возомнил? Была бы я твоей матерью, научила бы хорошим манерам!
— Эй, а ну-ка выньте из меня фикус, я ему уши-то обдеру!
Я стою, онемев от восторга. Как же быстро это случилось, как быстро он заговорил! Молодец! А ропот вещей не утихает. Наоборот, он все растет, усиливается. Оскорбленные вещи уже не причитают, они ругают Йонатана, а старый пуфик даже разражается нецензурной тирадой, от которой и матрос бы покраснел.
Йонатан закрывает уши ладонями, но это бессмысленно. Голоса вещей звучат в его голове все громче, все нестерпимее.
— Замолчите, — начинает шептать Йонатан, — замолчите, замолчите-замолчите-замолчите, — он выбегает в прихожую, я спешу за ним, — замолчите, — говорит он все громче, — замолчите-молчите-молчите!
Йонатан мечется от угла к углу, натыкаясь то на подставку для зонтов, то на обувной шкафчик, то на картину, то на статуэтку балерины. Здесь его тоже слышали, его слышал весь дом. И сам дом его тоже слышал, он хрипит от гнева, и голос его похож на хруст половиц. Даже мне становится неуютно. Нет, даже страшно.
— Йонатан! Йонатан, извинись! Извинись, скорее! – Но Йонатан меня не слышит.
— Молчите! Молчите!!! МОЛЧИТЕ!!!
И вдруг наступает тишина. Молчит старая рухлядь, молчит дом, молчу я. Молчит Йонатан. Нет, Йонатан не молчит, он кричит, это видно по широко раскрытому рту, зажмуренным глазам и ярко-красному цвету лица. Но не слышно даже шёпота. Йонатан стоит перед зеркалом.
— Лиора… – Я обращаюсь к зеркалу. Прошло уже два часа, а я никак не могу унять нервную дрожь. Аарон в моей руке уже доверху набит окурками, но не протестует. Он меня понимает.
— Спасибо, Лиора, но не слишком ли ты с ним?
— Не беспокойся, он скоро заговорит. Только с нами разговаривать больше никогда не сможет. Ты что, не объяснил ему, что у некоторых из нас есть свои… особенности? Уж про зеркала-то мог… не зря у нас репутация магических предметов!
— Я торопился. Глупец, ох глупец! Но и он хорош, всё время прерывал меня, сбивал с мысли. Но ты-то, ты! Ты понимаешь, что он был, может, последним в мире, кто мог вас слышать?
— Слышать-то он нас будет. Иногда, краем уха, случайно.
— Ох, Лиора, Лиора… Пойду-ка я чаю попью. А потом нужно почистить крыльцо.
Я стою у окна и большими глотками допиваю остывающий напиток. Я зачем-то всё ещё вглядываюсь в снежную пелену, я пытаюсь разглядеть там, на улице, долговязую юношескую фигуру.
— Спасибо, как всегда очень вкусно, Эйзер.
И огромная кружка с потемневшей от времени трещиной снова вежливо отвечает старику.