[Линолеум]

Начинал, как домашнее задание для одного из разделов мастерской, но потом понял, что не укладываюсь в условия, что задание переросло в полноценный рассказ ( ну почти). Поэтому выкладываю здесь. Много повторов много штампов, много Кол оф Дьюти, много закоса и стилизации под школу братьев акробатьев. Кароче, вот

Скрытый текст - тута:

Ночью снилось море. Зеленые волны шуршали набряклой галькой, а солнце, кровавой пульпой, падало за горы. И вроде к вечеру дело, а душно так, словно в парилке. Ветер обволакивал горячими струями, толкал в грудь жарким дыханием. А рядом была Инга — в своем любимом купальнике в горошек. Вдруг вспомнилось, как радовалась, когда его покупали, смеялась заразительно звонко, широко расплескивала, по детски наивные, глаза, словно два голубых озера по весне. И он тоже радовался — тому что Инга у него есть и ни у кого больше, потому что таких, как она больше нет и не будет.
Сейчас Инга тоже смеялась. Загребала полные ладошки соленой влаги и, хохоча, швыряла ему в лицо. Только от этих брызг становилось еще жарче, духота сплющивала со всех сторон. Он хотел сказать, чтобы Инга прекратила, что жарко, и не мог: спекшийся язык бурым глинистым комком прилип к гортани, отказывался слушаться. Так и стоял, молча, не в силах говорить, не в силах даже пошевелиться, раздавленный горячим прессом — только смотрел на Ингу, впитывал ее фигуру, каждую малейшую черточку, каждую пору на лице.
И что-то его во всем этом смущало, какой-то гадостный червячок все подтачивал, покусывал нутро. Какой-то диссонанс в таком привычном, родном, любимом образе не давал ему покоя. И тут сразу же, словно обухом по голове шарахнуло: глаза, глаза у Ингушки, у Ингочки моей, испуганные просто вусмерть! Да что там глаза, ведь и улыбка не ее — как пластырь медицинский, небрежно приклеена на лицо, одна только видимость, растянули губы, мышечный спазм, а не улыбка. И сразу холодом обдало, будто в прорубь нырнул, от ощущения беды, грядущей ужасающей непоправимости. И он рванул к ней, превозмогая удушливое оцепенение, чтобы помочь, чтобы спасти. Не успел. Проснулся.
А голова гудит, как похмельный, то есть поминальный колокол. И вправду душно. Ремарк помотал ею из стороны в сторону и кровь еще пуще забухала в висках — словно кованными сапогами шарахают по жестяному забору. Отключили вентиляторы, отрешенно подумал он. Сволочи, захватили электростанцию..., или сожгли.
А затем он забыл про жару и про сволочей и даже про судьбу электростанции, потому как снова навалилось ощущение непоправимой беды и кнутом ожгло единственно важное: сколько сейчас времени?! Ведь я же заснул, заснул, твою мать, а этого нельзя, кретин эдакий, спать нельзя, отключаться нельзя, умирать нельзя, даже отлучаться по нужде нельзя, а надо следить за циферблатом — следить и жать кнопку!
Ремарк вскинулся, почти взлетел со стула и сразу же чуть не упал. Затекшие, за время сидения, ноги напоминали недоваренные макаронины. Шипя и ругаясь, он принялся ожесточенно растирать их, драть ногтями, ежесекундно вскидывая голову в сторону постамента с циферблатом. «Ну и чего ты дергаешься, паралитик?!» - колючий голос здравого смысла пытался затушить, бушующий внутри, пожар паники. - «Ты ведь еще жив, не так ли?! А за полторы минуты до конца срабатывает звонок, Мартен ведь тебе все предельно ясно объяснил!»
Ремарк все это прекрасно понимал, но знал и то, что не успокоится, пока не взглянет на время. Наручные часы бесполезным грузом обвивали запьястье — разбились, когда отделение Ремарка отступала от площади Правды: под кинжальным огнем скотов в синих беретах, поминутно огрызаясь ответными очередями и неся потери. Ремарк горько усмехнулся: «неся потери»!..
...Яна переломило пополам автоматной очередью — Яна, с которым дружили с первого класса, с которым вместе набивали синяки и шишки, вместе обносили яблоню старика Гауставу, вместе влюблялись... Свинцовым градом перемололо внутренности, распластало по мостовой. И не броситься на помощь, потому что поздно — не спасти; не отомстить нелюдям в тигровом камуфляже, не вцепиться зубами в глотки — нельзя, приказ! А вот Кжижтоф плюнул на приказ - нескладный тихоня с мечтательными глазами, стишки все свои писал, как мы посмеивались с этого, мол, на что девкам стихи твои, ты им, лучше, чего другого покажи, рифмоплет - плюнул и, вопя как полоумный, начал стрелять, четверых положил, а после отомкнул штык и бросился в самую гущу полосатых тел и еще одного или двух утащил за собой, прежде чем его...
Ремарк скрипнул зубами от боли, тысячью игл впивавшейся в икры. Доковылял до постамента, вцепившись в гранитную столешницу, уставился на новомодный электронный циферблат. Зеленые цифры показывали «42:00» - времени было еще валом, прав был голосок здравого смысла. «Но ведь могло быть и наоборот, могло!» - Ремарк яростно заспорил сам с собой. - «Мог ведь не сработать тревожный звонок и тогда кранты!»
Хлопнул ладонью по красной кнопке, здоровенной текстолитовой блямбе. Цифры пропали, циферблат замерцал четырьмя нулями. Ремарк сипло выдохнул и, неловко подволакивая негнущиеся ноги, побрел в туалет.
Кран кровоточил тоненькой струйкой, хотя Ремарк до упора выкрутил оба вентиля. «Наверное, воду тоже перекрыли,» - он чертыхнулся и посмотрел на себя в зеркало. Опухшее, небритое отражение уставилось на него с, покрытого амальгамой, металлического листа. Глаза красные, ошалелые, как у запойного. Вот уже сутки он здесь, вот уже двадцать семь раз он нажимал на кнопку и неизвестно, сколько еще придется нажать. «Слушай радио и ты все поймешь!» - сказал Мартен, передавая ему связку плоских, таких непривычных, ключей, карту канализации и бумажку с паролями. - «Пока ты бдишь, пока ты на посту - Революция не умрет!»
- Служу революции!.. - прошептал Ремарк, с отвращением разглядывая свое лицо в зеркале. Господи, ну и рожа, краше хоронят! И не умыться теперь даже, не освежить закисшие глаза с этими синюшными мешками...
Принес флягу, и подставив под цедящую струйку, начал терпеливо набирать воду, время от времени сверяясь с внутренними часами: не пора ли идти к циферблату...
«Силы нашей доблестной армии ожесточенно сражаются за каждый квартал, за каждую улицу, каждый дом! Кровавую цену платят вероломные захватчики за каждую пядь нашей земли! Дети Революции, доблестные воины нашей родины — сражайтесь до последнего, не дайте этим волкам, что так долго прикидывались овцами, уничтожить все то, что мы так долго с вами строили, то к чему так долго стремились! Капиталистическим свиньям не долго праздновать победу — Пятая танковая дивизия имени Омотолу уже на подходе к Столице. Литым бронированным кулаком, она сметет врага...
Динамик фыркнул, зашелся в кашле помех, проглотив остаток речи Ведущего к Правде. Ремарк поморщился и выключил радио. Отступая, их группа наткнулась на одного из танкистов, что шел в авангарде Пятого дивизиона. Обезумевший, в обгоревшем, воняющим соляркой и спекшейся кровью, комбинезоне, он рассказал им правду: Из всей дивизии на отчаянный приказ из Столицы, откликнулись немногие — все остальные сложили оружие и добровольно сдались «тигровым», успокоив при помощи свинца немногих несогласных. Да и тот единственный батальон, те несколько десятков машин, что выдвинулись на помощь агонизирующим внутренним войскам, застряли на перевале близ Орбау, где их сожгли ковровой бомбардировкой. Литой бронированный кулак в одночасье превратился в кучу смятого, коптящего небо, железа. Ремарк вспомнил, как похолодело и обмерло все в груди, как ухнул вниз, надавив на мочевой пузырь, желудок, когда он слушал сбивчивый и перепуганный рассказ танкиста. Перед глазами стояли бронированные «сколопендры», мощные, непобедимые, гусеничные колоссы, каждый стоимостью в миллион (Господи, ведь всей страной на них собирали, кто сколько мог, ведь сколько школ, домов, детских садов, фабрик можно было на эти деньги построить; но ведь верили, что необходимо, что враг только и ждет, чтобы напасть!), полыхающие металлические корпуса, размазанные по стылому камню гор и черные, уже только дымящиеся фигурки, замершие вокруг танков в каких-то по птичьи нелепых позах.
У Мартена тогда кровь отхлынула от лица, он выхватил пистолет так быстро, что Ремарк заметил только смазанное пятно, а через секунду раздался сухой хлопок выстрела и левый глаз танкиста из Пятой встопорщился кровавым окоемом: «Дезертиры и паникеры не заслуживают другой смерти!» - Мартен повернулся к притихшим солдатам, вцепился холодным взглядом в ошеломленные лица, а затем коротко бросил. - «Сержант Лестран, ко мне»...
...- Вводишь пароль, вот этот! - палец Мартена на мгновение замер над строчкой цифр, затем сместился чуть ниже к другой комбинации. - А эти введешь спустя ровно десять секунд, понял?!
Мартен поднял глаза и посмотрел на Ремарка, оценивая хорошо ли он все запомнил. Хотя и так знал, знал наверняка, что хорошо — недаром Лестран дослужился до сержанта всего за полгода. Но он тоже кивнул, повинуясь ритуалу:
- Да, товарищ полковник.
- После этого кнопку необходимо нажимать каждый час, - продолжил Мартен, доставая сигарету. Ремарк заметил, что пальцы всегда сдержанного и невозмутимого командира сейчас немного дрожали. - Пароля на отключение у тебя нет, впрочем, у меня его тоже нет. Когда с этим полосатым шакальем будет покончено, тебя сменят.
- Ничего, они у нас еще попляшут! - Мартен затянулся, одним махом ополовинивая сигарету. - Ох как попляшут, увидишь. Революцию вот так, за здорово живешь, не задушить, не купить, как дешевую шлюху!..
- Служу Революции! - отчеканил Ремарк, преданно, почти с любовью, вглядываясь в посеченное шрамами и временем лицо полковника. А тот вдруг как-то горько улыбнулся, словно и не зная — улыбаться ему или плакать. Хлопнул Ремарка по плечу:
- Давай, Лестран! Давай, дуй...
...Вдавил кнопку, вновь обнуляя циферблат. Стул он давно перенес сюда. Перетащил бы и радио, но в комнате с постаментом не было розетки, поэтому Ремарк протянул, насколько хватало шнура и поставил его в коридоре. Осклизлые бетонные своды создавали хорошую акустику, поэтому со слышимостью проблем не возникало. Теперь он отлучался только в туалет да и то делал это сразу после нажатия кнопки.
Ремарк достает банку консервов, споро вскрывает и, нанизывая ломти жирного волокнистого мяса лезвием ножа, начинает есть. Тушенка пахнет солидолом, но он не обращает на это внимания: просто ложит ее в рот раз за разом и механически жует. Сложнее с водой: струйка иссякла раньше, чем Ремарк успел набрать полную флягу и теперь у него остается чуть больше чем пол литра тепловатой, с металлическим привкусом, влаги.
Он крутанул верньер настройки. Радио зашуршало и раздался голос. На этот раз это был не Ведущий к Правде, а кто-то другой:
- ...К дому Свободы. Северо-западный кордон прорван, восьмая и пятая добровольческая дружина уничтожена, десятая и шестая несут значительные потери! Необходимы вертолеты огневой поддержки, прием! Как слышите меня?! Говорит старший лейтенант Дронно, как слышите меня, прием?!..
Голос был усталый, как само время и даже страха в нем не было слышно — только тупое смирение. Лейтенант вызывал подмогу без какой-либо надежды, словно заранее знал, что это бесполезно.
- Я тебя слышу, старший лейтенант Дронно. - прошептал Ремарк, закусывая губу, в глазах предательски защипало. - Я тебя слышу...
Радио взвизгнуло на пределе и голос пропал: видимо, лейтенант сменил частоту, пытаясь достучаться хоть до кого-нибудь.
Ремарк заскрипел зубами: внутри него вскипал бурунами черный вал ненависти. Скоты, скоты! Что же вы делаете, скоты, вы же нас убиваете, вы же Революцию губите! Он вскочил и заходил из угла в угол, словно лев в клетке. Внутри клокотало, хотелось поймать одного из «тигровых» и впиться большими пальцами в глаза, выдрать кадык....
...Их десятеро, они разные и одинаковые. Низких и высоких, худых и толстых, их объединяет нечто - нечто делающее похожими друг на друга. Не понять причины и этой неопределенности Ремарку становится не по себе.
- За мародерство, - Мартен стоит прямой, как струна, слова вылетают, как пули из автомата — отрывисто и зло. - За саботаж, за предательство и содействие врагам Революции — приговариваются к расстрелу!
Синхронно лязгнули затворы. Никто из десятерых не закричал, не грохнулся оземь, лишь у одного предательски дрогнули колени и стоящий рядом, будто почувствовав это, извернулся, подставил под падающего плечо, поддержал. Как, с мешком на голове и связанными за спиной руками, ему это удалось так и осталось для Ремарка загадкой. Он отвел глаза, снова сосредоточив взгляд на Своем.
Ремарк узнал человека, стоящего напротив. Мэрли Лотто, владелец аптеки на углу дома, где они жили до войны. Когда младшая сестра болела пневмонией, Лотто всегда отпускал лекарства в кредит и никогда не напоминал о долге. Ремарк помнил, как аптекарь улыбался в вислые усы, мечтательно и небрежно поглаживая полы твидового пиджака бледными тонкими пальцами. По пиджаку он его и узнал.
Готовсь! - гаркает полковник. Палец рефлекторно скользнул к спусковой скобе, замер, напрягся, словно бегун на низком старте.
А на пасху Лотто всегда устраивал Детский День: сладкая газировка и воздушная сахарная вата. Ремарк облизнул враз пересохшие губы. Ребятня со всей улицы сбегалась тогда к магазину Мэрли (да что там с улиц - чуть ли не со всего квартала!) и для того, чтобы купить горчичник или порошок от кашля приходилось проталкиваться сквозь бурлящий, смеющийся и весело галдящий поток, заполнявший аптеку... И что странно — никто и никогда не уходил обиженным или обделенным...
 Пли! - взмах руки, громовой шквал огня...
...Тщательно смазал затворную раму и отложил в сторону, к остальным деталям. Теперь протереть насухо и снова собрать.
Ремарк вытер грязные руки о гимнастерку и, приложившись к фляге, сделал глоток. Пересохшее горло просило еще, но он не знал сколько еще ему здесь сидеть. Не знал, что творится там, на улицах, пятьюдесятью метрами выше. Хорошо хоть успел вывести Ингу из этого ада. От мыслей о ней, сердце судорожно заныло: Ингушка, зайка моя, котенок родной! Главное, что с тобой все хорошо. После объявления тревоги, Ремарк посадил ее на грузовик, идущий в сторону сортировочного жэдэ узла, где устроили накопитель для эвакуируемых. «Как приедешь, найдешь там Петера Шмидта, доктора Петера Шмидта , скажешь что ты от Рема Лестрана, он поможет, он мне должен.»
… - Рем... - Она смотрит на него, на лице рябью сменяются страх и любовь. Любовь к нему и страх за него. А он не знает, что еще сказать, все слова исчезли, пропали без вести и из горла лезет только какое-то утробное: то ли всхлип, то ли вообще черт знает что...
«Собраться, тряпка, не раскисать!» - одергивает яростно себя и, вместо того чтобы что-то сказать, а еще больше для того чтобы не дать сказать что-либо ей ( Ведь если скажет, чтобы не уходил, ведь я же, сволочь, я же не смогу ей отказать, я плюну на все и поеду с ней, куда угодно, в горы, к морю, хоть к черту на кулички, лишь бы с нею!), запечатывает ее рот поцелуем. Она отвечает на поцелуй, но как-то скомкано, Ремарк чувствует, как дрожат ее губы. Он отстраняется, взглядом моля: не говори!, не надо!, не принуждай!
И она понимает. Слабо улыбается, в глазах стоят слезы.
- Хорошо, Рем, — шепчет Инга. - Я все сделаю, как ты сказал.
Он ободряюще сжимает ее ладошку, растягивая помертвелые губы, скалится, словно говоря, что все хорошо. Водитель нетерпеливо косится на них, но не мешает: в такое время будить зверя в рослом парне с сержантскими лычками, ему совершенно не хочется — пустит пулю в лоб и не поморщится. Наконец, Ремарк кивает и, захлопнув дверь кабины, отходит на тротуар. Грузовик, натужно изрыгнув смрадное облако дизельных паров, трогается с места, рывками набирая скорость, несется за поворот. Ремарк смотрит вслед, ловит взгляд Инги. Инга не смотрит...
… Ах, как же хорошо им было вместе, как легко и гулко просторно казалось вокруг. Сердце сладко техкало в груди, сжималось в пароксизмах счастья. Иногда, просыпаясь ночью, Ремарк смотрел на сжавшуюся в комочек Ингу: гладил выпирающие из под майки, такие беззащитные, лопатки; аккуратно, чтобы не разбудить, целовал золотистую ложбинку между шеей и затылком; дурея от аромата ее кожи, думал: Моя! Ни у кого, никогда - только у меня! Потому что такой больше нет на всем белом свете и вряд ли появится...
...Радио молчало с последнего обнуления циферблата. Ремарк крутил рукоятку и так и эдак, но безуспешно — динамик хрюкал статикой и только. Он подошел к циферблату: «48:09». Хотел нажать кнопку, но рука замерла, не дотянувшись до красного текстолита. Ремарк не знал, как поступить.
«Чуть позже.» - взял флягу, задумчиво взболтнул ее, сделал глоток. Вода была почти горячей: без принудительной вентиляции, бетонный мешок комнаты начинал напоминать душегубку. Ремарк против собственной воли взялся за крышку.
… - Урегулированием положения! - Фляжка выскользнула из пальцев, вода брызнула на бетон, тут же жадно ее впитавший. - Тоталитарный режим свергнут, воры и убийцы, стоящие у власти мертвы или арестованы и предстанут перед справедливым судом наций! Нильс Штерн, более известный, как Ведущий к Правде, стремясь избежать ареста, покончил жизнь самоубийством...
Ожившее радио рассказывало дальше, уверенным мужским баритоном вещало, что остатки армии разрозненны и дезорганизованы, что сдавшимся добровольно смягчат наказание, что через два дня в город подвезут продовольствие… Ремарк не слушал. Он плакал, потому что сейчас было можно, потому что все было кончено. Убили, гады, убили и оклеветали, оплевали с ног до головы лучшего человека на Земле – отца, брата, вождя! Изнасиловали Революцию, изнасиловали, а затем растоптали мерзкими сапожищами и теперь суют свои заокеанские подачки, свою «гуманитарную помощь»! Н-н-ненавижу!
- и все же этот день триумфа еще и день великого траура! – продолжал говорить неизвестный. – В лагере беженцев из Столицы, недобитые и озверевшие фанатики устроили кровавую бойню, подорвав состав с мазутом. Весь сортировочный узел объят пламенем . Спасательные работы ведутся полным ходом, но из-за пожара, очень сильно затруднены. Сложно сказать о точном количестве жертв, но их немало, по предварительным оценкам это тысячи невинных гражд…
С диким криком, Ремарк бьет ногой по радио, раскалывая корпус на две неравных половинки, с хрустом давя подошвами осколки транзисторов, жалея, что не может раздавить и обладателя уверенного мужского баритона. Воя от отчаянья, впивается пальцами в лицо. Теперь все, теперь точно все! Он чувствовал, как весь его мир осыпается в тартарары, в разверзшуюся бездну; чувствовал, как кто-то незнакомый хохочет, повторяя: «Не твоя! Не твоя и уже ничья!» Жить стало незачем и не для кого. Жизнь умерла, а он остался. Здесь, под землей. Нажимающий на кнопку.
Зазвенел звонок. «Полторы минуты,» - мелькнуло отрешенное. – «Как долго, господи, как долго!»
Звонок, надрываясь, ввинчивается шурупами в мозг. Ремарк стоял, чуть покачиваясь, не отнимая рук от лица. «Двадцать килотонн». – говорил Мартен. – «Волна сжатия, коллапс тектонических пластов и кратер, не хуже чем на Луне. Но это крайняя мера…»
- Крайняя мера… - прошептал Ремарк. – Не крайняя… последняя…
Звон не прекращался. Он не слышал. Перед глазами Ремарка море шуршало набряклой галькой, а Инга в любимом купальнике в горошек, смеясь, убегала в волну, призывно махая ему руками.
«И откуда такая духота?» - мимолетно удивился он, следуя за ней. – «Скорей бы она прошла. Скорей бы».