САРА ПЛАСТИЛИН
Вечерами, сухой шквал врывался в пределы истлевших стен, и раскалённый солнцем за день воздух буйными потоками блуждал среди руин, завывая, вороша мусор, лаская давно забытую утварь. И пустыня, казалось, ненадолго оживала. Но всякий раз, багровый диск скрывался за горизонтом, ветер стихал, и мёртвый город вновь погружался в свой вековечный сон. Тому шёл счёт уже тысячу лет…
Возможно, он никогда не приходил. Возможно, его нога не ступала по пыльной мостовой. Возможно, не глядели на него любопытными окнами городские дома. Возможно, не скрипели под его весом рассохшиеся над безводными каналами мосты. Кто знает? Быть может, он возник из ниоткуда, возник прямо в акрополе, на панорамной террасе у гиацинтовой аллеи, там, где его впервые повстречал Мюершот. Кто знает? Стены Данерума рассыпались, не перекрикивались в цитаделях часовые – веками никакой враг не угрожал городу – всякий пришелец мог вволю бродить по его улицам, никто не встал бы на его пути.
К тому дню, когда Каен Мюершот заприметил пришельца, любующегося окрашенной багрянцем панорамой города, Данерум находился уже на закате своего величия, и природа словно норовила подчеркнуть этот исторический закат, безжалостно оттеняя каждую ущербность в выветренных стенах и башнях его косыми лучами заката вечернего.
Мюершот замешкался на террасе. Ему не хотелось, отчего-то, прерывать тихую созерцательность незнакомца. Тот с нескрываемым восхищением наслаждался видом древней столицы – умирающая красота предстаёт перед нами с особенной яркостью, а в пришельце, несомненно, жил чуткий эстет.
Чужак…обтягивающая серая одежда – как это не похоже на яркие и просторные наряды Данерума! Лицо, выдающее совершенно иную, чуждую Мюершоту человеческую расу. И что гораздо важнее – повадки: жесты, взгляды, мимика выдающая, с несомненной подлинностью, пришельца, не знакомого с городом, не знакомого ему, и выделяющегося не его улицах, как чернильная клякса на пергаменте.
Но шли минуты, солнце коснулось неровного горизонта, и Мюершот был вынужден, наконец, возмутить спокойствие чужака. Каждый вечер, прощаясь с уходящим светилом, Каен Мюершот должен был бить в гулкий бронзовый гонг – это традиция, одна из того множества пустых и смехотворных, давно утративших изначальный смысл ритуалов, родившихся за много веков до Мюершота, и свято соблюдаемых – была одним из тех столпов, на которых ещё держалось общество Империи.
Мюершот в последний раз бросил взгляд на чужака, застывшего на краю терассы. О, он знал, какой ему открывается вид! Под белыми скалами акрополя тянутся в небо, словно тщась сравнится высотою с этой горой, сотни башен и куполов. Обветшалые, но сияющие щедрым золотом, эти дворцы и виллы высшей аристократии жались к белой скале акрополя, словно жёлторотые цыплята к курице, и их золото сияло ярче, подчёркнутое простым и непритязательным величием императорского дворца.
А ниже, за кругом дворцов, лежал нижний город, исчерченный многоконечной звездой сети каналов. Но вот уже долгие годы как в них не было воды, и жаркий кирпич нижнего города, казалось, тускнел с каждым днём, обречённо готовясь сравнится цветом с окружающей его бурой пустыней.
Двенадцать цитаделей – пирамиды множества лестниц и уступов – высились то тут, то там, по всему нижнему городу, словно пастыри над овцами, возвышаясь над кварталами одноэтажных жилищ бедноты. А за ними, тянулись щербатые остатки стены, редко где возвышавшаяся хоть в человеческий рост. Это был последний рубёж между городом и пустыней, рубёж, неумолимо тающий с каждым днём.
БАММ! – тяжёлый звон надолго повис в воздухе. Словно пробуждённые им, зажглись на башнях дворца голубые огни. Так было заведено уже не один век.
Иное было не столь обыденно. Чёрный дым, поваливший в небо из жерла Крематория. Стены загудели от истошных, резонирующих криков, но тотчас же заиграла музыка – не перекрывая их, но вбирая в себя, делая частью одной грандиозной симфонии.
Шёл вечер Данерума.
- Это ведь не всегда так, верно? – негромко спросил кто-то, совсем рядом. Мюершот встрепенулся. Чужак, чьё созерцание было прервано церемонией, неслышно подкрался. Звук шагов его утонул в нарастающей музыке. На глаза Мюершота навернулись слёзы.
- Погребальная церемония. Народ осиротевший скорбит, и ликует! – коротко пояснил он. Что ещё можно сказать чужаку? Как пояснить всю ту бездну мыслей и чувств, овладевших в этот миг подданными Империи? Как вынудить ощутить мощь и глубину, тоску и радость прощальных гимнов? Великий Император отправился в свой последний путь – в мир, лучший, чем этот.
Играла, нарастала музыка, повествуя о златомраморных чертогах – прохладных и свежих, где ждёт тебя долгая вереница славных предков, и каждый протягивает десницу в братском приветствии. И вся скорбь судьбы твоей, все невзгоды и несчастья, всё мирское бремя уходит, оставляя место лучшему, что ты принёс Данеруму! И расцветает для тебя прекрасная Империя, Империя-идеал, не тронутая тленом, та, какой её видели великие основатели, три тысячи лет назад, и какой её узрят благодарные потомки тысячи лет спустя!
Гимн гремел, слёзы струились из глаз Мюершота. Струились они и из глаз чужака, но им причиной был лишь едкий дым. Презренный варвар, ему не понять! Мюершот приблизился к краю террасы, и город преображался перед ним, словно пол волшебству! Звенят ли это цимбалы, или воды журчат в сотне каналов, пахнущих влажным мрамором? Не вздымаются ли ввысь, к самому небу, выше дворцовых башен, фонтаны, полноводные фонтаны, затейливыми фигурами струй? Не видны ли в истерзанных ветром, утративших форму статуях вновь черты благородных граждан древности? Не бурлит ли, не клокочет ли вновь жизнью и толпой нижний город? Не горят ли лазоревые огни на вершинах цитаделей, не шагают ли стражи по гребню массивной стены? А дальше, за её чертой, не сгинула ли пустыня под густой зеленью пышных садов?! О, яркие цвета, сладкозвучные птицы, парящие среди акаций и эвкалиптов! На десятки дней пути вокруг – от моря до год – всюду простирается буйная зелёная жизнь!
- Позвольте, но что за крики? – чужак тронул Мюершота за плечо - И этот мерзкий дым?
Прекрасные грёзы, навеянные отходными гимнами, рассеялись в одночасье. Сухая пустыня и умирающий город вновь навалились на Мюершота своим гнётом. Приступ ярости овладел им. Он отбросил руку незнамомца, едва смиряя гнев.
- Верные слуги и рабы! Сотни их добровольно следуют за своим владыкой! Их сердца знают, что такое истинная преданность! Вам, чужакам, не понять!
- Боюсь, я уже понял слишком многое… - невнятно буркнул про себя пришелец, а затем вновь поднял глаза на собеседника – Вы – Каен Мюершот, камерарий императорских палат?
- Да, это я – ответил Мюершот, настороженно глядя на чужака. Распоряжаясь палатами, он ежедневно встречался со множеством незнакомых ему людей, но так и не привык к тому, что люди, неизвестные ему, могут знать его. Своеобразное неравенство подобного положения всякий раз настораживало камерария.
- А кто вы, позвольте? Я вас не знаю!
- О, право же… - невпопад ответил чужак, глядя за спину Мюершоту, на запертые врата императорского дворца – Никто из нас не может быть уверен, что полностью и совершенно знаком с кем либо из своих ближних. Что до частичного же знакомства, то всё относительно. Вы не можете утверждать, что не знаете меня. Вы видели меня, касались меня, вы беседовали со мною. И даже… - он поднял руку, предупреждая негодующий возглас Мюершота - …даже более того! Вы смогли проникнуть в мою душу! Сумели прочувствовать город так же, как это удалось мне, сумели понять, какие чувства обуяли меня, когда я созерцал закат с этой самой террасы. И к вашей чести, нужно признать, у вас хватило деликатности не прерывать моего удовольствия столь долго, насколько это было возможно. Позвольте от всей души поблагодарить вас. Но не смешно ли, после этого, утверждать, что вы меня вовсе не знаете? – он застенчиво улыбнулся, словно подчёркивая нелепость подобной мысли.
Камерарий с вновь возросшим любопытством взглянул на пришельца. Было в его логике нечто необычное, интригующее. А Мюершот питал слабость к интересным людям. Нечасто встречались такие в Данеруме.
- Позволите хотя бы узнать ваше имя? – уже более дружелюбно спросил он.
- Имя? Хм, ну, пусть будет…Эстет. Да, Эстет! – смакуя, произнёс пришелец.
«Врёт!» - уверенно решил Мюершот.
- И что же привело вас в великий город?
- Хочу аудиенции! – улыбнулся чужак. И каким-то особенным, насмешливо-доверительным тоном пояснил – Коронация императрицы Феарталл начнётся тотчас же после похорон, верно?
Мюершот поперхнулся.
- Позвольте! Не много ли вы себе позволяете? Ваши шутки уж черезчур…
- Мюершот! – прервал его собеседник. И тихо, твёрдо произнёс – Я спасу, спасу этот чёртов город! От тлена и забвения.
****
Государство, патриотом которого был Мюершот, переживало не лучшие свои времена. Собственно говоря, оно потерпело окончательный и необратимый исторический крах, и окончательная его кончина оставалась лишь вопросом времени.
Камерарий был отпрыском аристократического рода державы, чья писаная история насчитывала более трёх тысячелетий, а мифологическая – скрывалась в бездне тёмных времён. Науран’азанайи, Бэнеш-Суам’локт – названия эти давно вышли из обихода, и все называли империю именем её столицы – Данерум. Причина этому была проста. Вот уже много веков как территория этого государства не превышала территории города.
Далёкие предки камерария занимались земледелием в благодатных тропических странах Нуаран и Суам. Ежегодные урожаи были настолько обильны, что люди попросту не успевали всё съесть. Появлялись излишки, а излишки рождают торговлю. Так, родилась цивилизация.
Предки Мюершота расчищали джунгли, и возводили огромные каменные города. Письменность и математика – истинная магия жрецов – способствовали созданию мощной системы централизации ресурсов, постепенно объединяющих народы в Империю. Были у них и более конкретные сферы применения: исполинские пирамиды возносились к небу, символизируя собой мощь пробудившегося человеческого разума.
Население росло, вскоре, обширная низменность Нуарана, в сырых зарослях которой родилась цивилизация, уже были не в состоянии прокормить растущие потребности Империи. Джунгли вырубались, сменяясь полями и пастбищами. А во все стороны света – за горы на севере и западе, и за море на юге – тянулись неиссякаемые потоки поселенцев.
Колонии Империи покрыли просторы материка, иным путешественникам требовались годы, чтобы пересечь пределы государства из края в край. Мир был богат и изобилен, и готов был щедро делится с человеком. Золото и серебро, алмазы и жемчуга – ценности со всего мира тянулись в Данерум, в столицу империи. Её сокровищницы ломились от богатств. Никакие хранилища их не вмещали. В великой гордыне, императоры соорудили особую сокровищницу – бескрайний подземный лабиринт, полный секретов и ловушек. Там и хоронилось богатство Данерума.
Первобытные племена, населявшие материк, с благоговением принимали растущие, как грибы, по всему свету цитадели Данерума. Имперцы не были к ним излишне суровы. Было рабство, были повинности, были безжалостно подавляемые восстания, но вместе с тем, цивилизация постепенно растекалась пределами континента, робко стучась и в хижины имперских данников.
Джунгли Нуарана и Суама стали преданием прошлого. Каждый клочок их земли, теперь – безбрежные пашни, вскармливающие легионы отважных воинов. Урожаи с каждым годом уменьшались, подстёгивая империю к новым экспансиям. Однако, сопротивление инородцев становилось всё более упорным, а мятежи провинций – всё более продолжительными. Близился кризис.
Империя начала разрушатся, когда она утратила способность кормить свои легионы. Богатые и гордые провинции её начали откалываться, а варвары – вторгаться в самые пределы метрополии. Императоры пытались спасти державу, сменив легионы ордами наёмников, принимая к себе на службу варваров, заключая золотом хрупкий мир, и непрочные союзы. Но это лишь ускоряло распад.
А пашни империи истощились, и уже не могли давать жизнь. Сухой ветер с востока врывался в низменность Нуарана, и приносил с собой пустыню. От гор – до самого моря. Однако, гордые воины не согласились покорится судьбе, не признали краха своей истории. Богатство империи всё ещё было безгранично, а пустыня давала надёжную защиту от всяческих захватчиков. Земледельцы и скотоводы, торговцы и ремёсленники бежали из мёртвой пустыни, но древняя аристократия продолжала радоватся жизни в сердце империи. На золото Данерума была построена грандиозная ирригационная система, ведущая воду с самых гор. Жизнь в городе и окрестностях наладилась, и аристократия погрузилась в сладостное забвение на своих виллах, отрезанная от мира сорокадневным переходом через пустыню. Сменялись поколения, рождались за горами народы и державы, разматывался клубок истории, а Данерум, казалось, вечен и неизменен, маленький замкнутый мирок, вещь в себе.
Впрочем, кое что менялось. Разум неумолимо бежал прочь из сонного царства империи. Учёные и мастеровые, жрецы и философы уходили прочь, в Большой Мир, не прельщаясь своей закостеневшей в мёртвой традиции родиной. Цивилизация умирала. И однажды, когда вода в акведуках иссякла, ремонтировать сложнейшую систему уже было некому.
Ко времени, о котором идёт речь, город жил лишь за счёт артезианских источников в недрах скалы акрополя. Население города, некогда превышавшее сотню тысяч человек, теперь едва достигало десятка. Опустевшие дворцы, храмы, цитадели вселяли ужас своим упадочным видом. Абсолютно все товары ввозились в Данерум из-за пустыни. Но так не могло продолжаться вечно.
Сокровищница неуклонно иссякала, Данерум жил, отказываясь признавать своё падение.
****
Закон гостеприимства обязывал камерария дать приют чужестранцу. Изгнанный за пределы города, тот непременно погиб бы. Это изрядно омрачило бы грядущую коронацию.
Мюершот разместил пришельца в павильоне на краю обширной котловины, примыкающей к подошве акрополя. Некогда, это было жилищем мастера-садовника, а в котловине лежали императорские сады, окна на которые выходили из дворца. Здание это, разумеется, не считалось частью дворцового комплекса, и лежало за его стенами, однако, принадлежало к акрополю – верхнему городу, пристанищу достойных людей Данерума, и гость, сколь бы знатен он не был, не имел права жаловаться на непочтение.
Приезжие караванщики, ровно как и немногочисленная данерская чернь, обитали в нижнем городе, богатом на свободные, заброшенные и полузаброшенные дома.
Камерарий был заинтригован странником. Вид его не давал оснований замыслиться о безумной или преступной природе пришельца. Уверенный и степенный, чужестранец, казалось, действительно сумел проникнуть мыслью в самую суть данерской жизни. В беседе, что неторопливо текла между чужаком и камерарием, покуда он располагался в павильоне, пришелец не раз высказал на удивление глубокое знание, понимание различных сторон жизни империи. Он был сведущ в её культуре и политике, экономике и географии так словно прожил здесь долгие годы, и в устах его вещи, давно известные, казалось бы, Мюершоту, принимали новое, свежее звучание, раскрывались в совсем неожиданном свете. И картина вырисовывалась весьма печальная.
Довольно скоро, камерарий уже был всецело убеждён, что пришелец знает, о чём говорит, и может, несомненно, принести некоторую пользу государству. Разумеется, у него хватило деликатности не пытать, с какими именно советами пришелец хочет обратиться к императрице, какие именно решения созрели в его уме. Признаться, образование камерария, человека, несомненно, прилежного в своём деле, не простиралось столь далеко, как хотелось бы, и государственные дела лежали, большей частью, вне его кругозора. Обсудить судьбы империи за чашей вина, в компании добрых друзей было для неко по своему увлекательно, впрочем, он и тогда мыслил скорее житейским опытом и фантазией, чем заключениями рассудка. Конкретные же государственные дела навевали на него скуку, в чём он признавался даже с некоторой гордостью, полагая это естественной чертой, приличной всякому серьёзному и здравомыслящему человеку.
Измышления философа о судьбах империи, советы, подготовленные им казались Мюершоту чем-то абстрактным и мистическим, сродни жреческим заклинаниям. Спасение Данерума, воплощённое в философской идее, он полагал некоей совокупностью образов, подобных молитве – связанных конкретной целью и бессвязных, действенных и лишённых практического воплощения одновременно.
Итак, хотя у камерария, разумеется, и в мыслях не было представлять чужака императрице, он счёл небезынтересной идеей представить философа кому-либо из своих придворных знакомых, более него сведущих в государственных делах. Благо, таковых было предостаточно.
Покуда усердный раб переносил пожитки чужеземца из караван-сарая в нижнем городе в дом садовника, Мюершот покинул их обладателя, вежливо распрощавшись. Череда ритуалов, столь необходимых для коронации, требовала его присутствия. Мюершот знал, что сможет повстречать там немало придворных, которых заинтересует пришлый философ.
****
Суть и значение должности префекта Данерума, за тысячелетия её существования, претерпели заметные изменения. Воистину, занимай это должность на протяжении исторических эпох один и тот же человек, он смог бы не пошевелив пальцем сделать изрядную карьеру!
Во времена величия Империи, простиравшейся на две трети континента, префект был лишь градоначальником столицы, ведавший её непрестанно преумножающимся хозяйством. Тихое и сытое место, ведь подати с жителей метрополии не собирались, и никакой враг не дерзнул бы стучать каменным топором во врата Данерума. По сути, префекты должны были, преимущественно, лишь следить, чтобы улицы были чисты, а фонтаны – полноводны.
Нужно ли говорить, что когда пределы Империи сьёжились до пределов городских стен Данерума, власть и ответственность префекта предстала в совершенно иной ипостаси. Префект стал распорядителем всего имперского хозяйства, старшим чиновником Императоров, по сути, кем-то вроде премьер-министра. Первоочерёдно, в его задачу входило распределять и контролировать скудные ресурсы империи, поддерживая (и пытаясь её преумножить, по возможности) жизнь города. Впрочем, всякие планы в этой области становились, с течением времени, всё более утопичными. «Есть вещи, которые нельзя купить за злато!» - как правильно заметил древний имперский философ.
И таких вещей становилось всё больше…
Гашиен Намакан, префект Данерума в интересующее нас время, словно воплощал собою апофеоз этой долгой череды утопистов. Его планы по развитию Империи были величественны и амбициозны. Подобно Мюершоту, наш префект видел в закатных лучах расцветающий и величественный Данерум, призрак прекрасного прошлого, возродившийся и воплощённый. Однако, в отличие от своего сердечного друга Мюершота, префект был обладателем одной чудной черты, называемой в обиходе «математический склад ума». Фантазии, являющиеся Мюершоту в красочных миражах, Намакану виделись в цифрах. И они не растворялись с закатной зарёй, а ложились на пергамент, чтобы вновь и вновь питать дух Данерума неимоверными проектами.
Намакан блуждал по дворцу улыбчивой тенью прошлого, всегда с протянутой рукой норовил подловить императора в кулуарах. Он субсидировал ремесленников, выплачивая им за продукцию вдвое больше стоимости сырья, и втрое – рыночной цены товара. Предполагалось, что это предотвратит бегство горожан в Большой Мир. Полуодичавшие кочевники – потомки грозных воинов древности – ещё пытались разводить в пустыне верблюдов, коз да ишаков. Все они получали щедрые дотации, которые в грядущем должны были превратить Данерум в шерстяную сверхдержаву. Были и прожекты, посвящённые народному образованию. Действительно, в государстве населением в двадцать тысяч душ не столь уж и трудно должно быть добиться повальной грамотности. Должно лишь стимулировать в голодном народе тягу к знаниям, а в зарубежных книжниках – тягу к путешествиям через пустыню…
Когда дурман рассеивается, страждущий наркоман суетиться и беснуется, алча раздобыть новую дозу. Префекту же требовалось регулярное впрыскивание дозы денег. Желательно, покрупнее и покрепче. Едва лишь деньги переставали поступать, наркотическое марево светлого будущего начинало шататься перед префектом, и он из шкуры вон лез, норовя достать новую дозу.
Теперь, власть сменилась, и суровые реалии жизни ворвались в утопию префекта. Что грядёт? Удастся ли ему и впредь получать деньги? Жуткие вопросы не давали покоя царедворцу.
****
Вообразите себе извергающийся вулкан: чёрная каменная пирамида, миазмы дымного курева, проблёскивающее багровым пламенем бездонное жерло. Теперь же, представьте себе рукотворное сооружение, наиболее подобное этому грозному творению природы.
Чёрная базальтовая пирамида, глубокое жерло, пышущее пламенем – вот что такое Крематорий Данерума. Зловещее сооружение было возведено в век процветания Империи, когда целые народы порабощались в великих войнах, восставали, и вновь порабощались. Тогда, многотысячные колонны пленных шествовали под лоджиями императорского дворца, и необузданные властители древности хохотали, сияя белоснежными улыбками.
Ни топор, ни верёвка, ни иное орудие не могли обеспечить должной массовости казней. И тогда, акрополь был увенчан Крематорием, храмом смерти. Вскоре, его ненасытное чрево стало принимать в себя не только врагов Империи, но и её павших подданных. В конце концов, настолько эффектные похороны стали завидным завершением бренного существования, и даже императоры не брезговали бушующим лоном той исполинской печки.
Здесь, на просторной галерее, опоясывающей жерло Крематория, подходили к концу похороны императора. Именно там и повстречались наши знакомые – Каен Мюершот, и префект Намакан. Последний был с собачкой.
Последние обряды достигли своего логического окончания. Народ уже наполовину разошёлся, однако, ещё сотни две сановников прохаживались по галерее, скорбно и степенно беседуя о грядущем. С каменной трибуны толкали речь пожилые царедворцы, из тех, что можно счесть завсегдателями монарших похорон.
Впрочем, немногие к ним прислушивались.
Намакан с собачкою вели беседу с Комо Ахреем, видным данерским музыкантом, когда их настиг Мюершот. Разговор, как отметил камерарий из обрывков, вёлся преимущественно о влиянии данерских фольклорных мотивов на классику мировой композиции. Как и все разговоры на этой галерее, он был довольно беспредметен, так как ни один из собеседников не слыхал той классики собственнолично.
Стоит отметить, что собачка принимала в дискуссии живейшее участие, пепельная взвесь проникала под шерсть, и раздражала кожу избалованного животного, пёс беспрестанно чихал, и тонко, с привизгиванием рычал на хозяина, требуя убираться прочь. Это было одно из тех мерзких, тщедушных декоративных животных, которые проводят большую часть жизни на руках у хозяев (хотя они-то хозяевами полагают себя), а изредка опускаясь на тонкие лапы, опасливо жмутся к стенам, и истерично лают на всё сущее.
- Мои преветствия, ясновельможные господа! – обратился Мюершот к означенному трио. Он говорил громким шёпотом, не желая понижать голоса но, словно бы, норовя и отдать дань памяти усопшего.
- Каен Мюершот. И вы здесь, любезный друг… - скорбно промычал префект. Они сердечно обнялись. Эти двое – лучшие друзья, были полными друг другу противоположностями, влекомыми одна к одной, как это нередко случается в дружбе.
Намакан – огромный, жирный, губастый и смуглолицый был обладателем влажных коровьих глаз, и вибрирующего, застенчиво-мечтательного голоса. Нужно ли говорить, это это был человек недюжинного, хотя и несколько своеобразного ума, железной воли, твёрдого характера, и внушающей уважение проницательности.
Камерарий Мюершот был низкорослым и худым обладателем впалой, цыплячьей какой-то груди, костлявых палкообразных конечностей, и тяжёлой, угловатой головы, опасливо покачивавшейся на тонкой шее. Экстраверт по натуре, камерарий был из того племени размеренных и холоднокровных консерваторов, полагающих, что если во всём брать за образец прошедшее поколение, то жизнь можно наладить, по крайней мере, не хуже.
- И вы здесь, почтенный Ахрей!
- Мюершот! – подал ему руку музыкант – Как я рад нашей встрече!
- Едва ли могли мы не повстречаться… - буркнул префект – всё почтенное общество собралось в этот час в Крематории. Тяжело на сердце. Бередит ожидание грядущих перемен. И ох, скажу я вам, как бы не к худшему, как бы не.
- А я снова говорю вам, что в Данеруме не бывает перемен! – уверенно отрубил Ахрей. По видимому, они с префектом уже касались этой темы.
Намакан скорбно поглядел на Мюершота, как бы мимически спрашивая: «Ну откуда берутся настолько недальновидные люди?» Тут, бешено взвыла опаленная блуждающей искрой собачка, и Намакану пришлось перевести взор на неё. Не меняя выражения лица.
- Друг мой, - начал он менторским тоном. Ахрей растерянно бросил взгляд на Мюершота, не вполне понимая, обращается ли префект к нему, или к собачке. – разумеется, деятелю высокого искусства впору седлать вершины слова и духа, и разбираться в тенденциях политических ему не только не нужно, но даже и вредно.
«Не к собачке!» - решил Ахрей.
- Однако, попробуем рассуждать логически, основываясь на минимальном житейском опыте… - продолжал разглагольствовать Намакан – Вот, скажем, проблема отцов и детей. Вы ведь, сочинители, так её любите! Сколько было всего сказано на эту тему, а суть одна, и вам, дорогой Комо…
«Вот оно!» - переглянулись музыкант с камерарием. Собачка, явно обиженная, что речь предназначалась не ей, глухо заныла.
- …вам ли не знать, что все мы, по натуре своей, в юности либералы и нигилисты. Мы жаждем перемен, жаждем перекраивать, созидать и сокрушать. Преимущественно, последнее. И лишь в зрелости, обзаведясь внуками, ответственностью и обязательствами, мы приходим к консерватизму, к стремлению сохранить все прежние тенденции, чтобы не оказалось, что мы прожили жизнь в неверном направлении.
Намакан удивительным образом совмещал свои реформаторские наклонности с глухой консервативностью. По его мнению, именно стремление любыми путими бултыхнутся в светлое прошлое являлось святейшей, непоколебимейшей и консервативнейшей традицией Данерума, коей всячески надлежало следовать.
- В каком возрасте преставился государь? – спросил Ахрей.
Префект, довольный, осклабился.
- В семьдесят четыре года. А взошёл на престол – в сорок девять! Неудивительно, про его дальновидность была залогом всесторонней и всеохватывающей поддержки префектуре.
- Ага, а принцессе Феарталл, как известно, не так давно исполнилось двадцать шесть. Опасаетесь, что вам, хм…уголь в печку подбрасывать перестанут? – ухмыльнулся Ахрей, заглядывая в жерло Крематория. Уже совсем стемнело, и лишь всполохи багряного пламени озаряли светом чёрную пирамиду. Сухой ветер пустыни ворошил жар, словно прилежный кабатчик, намеривающийся сотворить шашлык. Число придворных сократилось до нескольких дюжин, большинство уже ушли готовиться к грядущей коронации.
- Дорогой друг! – желчно процедил префект – Странно мне слышать это от вас. Надо полагать, вы непривычны к тяжкому труду в оранжереях или на мелиорации. Вероятно, вы никогда не пытались самостоятельно добыть себе кусок хлеба в этой скудной земле. И сложно представить себе, как бы вы продолжали музицировать…музиционировать…как правильно? В общем, что бы вы делали без выбитых мною стипендий?
- Разводил бы верблюдов в пустыне! – не моргнув глазом ответил Ахрей.
- Верблюдов?! Наши предки достигли величия, ибо всегда мыслили категориями, большими нежели…
Но собачка, доведённая до отчаяния хлопьями тёплого пепла, вырвалась из рук, и префект не смог завершить мысль.
Зверёк, заливисто тявкая, рванулся к ближайшей лестнице. Утопающая в ночном мраке череда ступеней тонула в спящем городе.
- Эй, держи, держи её! – яростно зашипел префект, бросаясь к лестнице. Он отчаянно надеялся, что этот инцидент не омрачит церемонии.
Ахрей послушно прыгнул за животным, но то уже соскользнуло вниз по истёртым поколениями ступеням, и музыкант лишь плюхнулся на пол, скользнув пальцами у самого хвоста. Префект грузно свалился на него.
- Ушла! – прокомментировал Мюершот. Поднеся ко лбу ладонь «козырьком», он норовил разглядеть собачку внизу.
- Верблюдов! – прорычал префект, пытаясь слезть с музыканта – Да он даже с собачкой совладать не способен. Куда мы катимся?!
Мюершот придержал префекта за край плаща, опасаясь, как бы тот действительно не покатился.
- К слову сказать, дорогой друг, у меня есть на примете человек, который очень даже знает, куда.
- О чём вы? – проворчал префект, отряхиваясь, поднимаясь на ноги.
- Один философ-чужеземец, чудной человек. Гость столицы. Я разместил его в садовом павильоне. Эстет.
- Эстет? – оживился Ахрей.
- Ну, так он назвался… - смутился, было, Мюершот.
- Ладно, как бы то ни было, вам следует его нам представить! – решил Намакан – Кто ещё поможет мне найти это чёртову собачку за шесть часов до коронации?
****
Эстет-философ, очевидно, собирался почтить своим присутствием коронационное торжество. Он как раз примерял какую-то пышно-переливчатую хламиду, когда в павильон без стука ввалились трое. Собственно отсутствие внятных деревянных дверей делало невозможным этот жест вежливости.
- Мюершот? Вы?…
- Добрый вечер, почтенный! Позвольте представить вам: Гашиен Намакан, префект Данерума – философ. Философ - Гашиен Намакан, префект Данерума! – скороговоркой протараторил Мюершот.
- Очень приятно… - ошеломлённо выдавил чужеземец.
- Всё, идёмте искать собачку! – подытожил скорое знакомство Ахрей.
Философ посмотрел на него.
- Простите?
- Ах, верно! – хлопнул себя по лбу Мюершот – Комо Ахрей, поэт и композитор – философ. Философ – Комо Ахрей, поэт и композитор. Всё! - отёр он пот со лба – Теперь, идём искать собачку.
Подхватив вяло сопротивляющегося чужеземца подмышки, они вывели его в ночь.
Ночь Данерума…Знаете ли вы, что это такое? Можете ли вообразить себе тёплый, податливый полумрак, смягчённый сиянием огромной луны? Неуемный ветер, ворошащий песок и мелкий мусор, играющий среди выветренных руин, змеем проскальзывающий сквозь арки и портики. Он наполняет ночь тысячью шорохов и шепотков, словно неведомое ведёт с неведомым беспрестанный диалог на безжизненных улицах.
Мюершот и Ахрей захватили в павильоне пару фонарей.
- Не всё же на звёзды полагаться! – пояснили они оторопевшему философу.
- Ага, ждите, так и ринется эта собачка опять на огонь и чад. Они её в Крематории и довели ведь! – причитал Намакан – Увидит вас с фонарями, сразу прочь удерёт!
Они торопливо шагали по растрескавшемуся бульвару. Философ, наконец, сориентировался в происходящем, и стал внимательнее приглядыватся к окружившим его царедворцам. Мюершот не преминул это заметить.
- Почтенный префект, как я уже говорил, у нашего глубокоуважаемого друга имеются…
И тут, ночь пронзил душераздирающий визг такого бешеного накала, что ни у кого не возникло сомнений в его авторстве. Только одно существо на свете могло его издать. Даже философ, не вполне разобравшийся в истории с собачкой, моментально и веско прокомментировал:
- Собачка.
Слух привёл их к восточному склону акрополя, где маленькое животное засело, прижавшись к холке какой-то развалившейся звероподобной статуи.
- Ну вот…
- Стой! Назад!
Свет фонаря отразился в дюжине голодных, фосфоресцирующих глаз.
- Песчаные шакалы. Добычу лёгкую почуяли, погань! – погрозил префект кулаком тварям.
Люди не преминули спрятаться в ближайшем здании. Некогда вилла зажиточного купца, теперь это был полузаброшеный склад гончарных изделий, приличия ради прикрытый деревянной решёткой без замка.
- Что будем делать? – Ахрей сунул руку в какой-то горшок.
- Позвать солдат, может? – предложил философ.
- Нет. Нет, никак нельзя. У них парад через пять часов. Они должны…Эй, Ахрей!
Извлечь руку из горшка назад оказалось не так просто.
Мюершот вздохнул.
- В общем, вельможные господа, я отправляюсь за мечами. Ждите, вернусь минут через двадцать, будем решать проблему.
****
Камерарий, запыхавшийся, ворвался в свои апартаменты. Праздничный костюм, заготовленный для коронации, ждал его на вешалке. Но Мюершот пришёл не за тем. Он спустился в подвал, где под кварцевым стеклом хранились фамильные реликвии.
Ратная снасть, с которой его пращуры покоряли мир, века тому назад, она была там. Мюершота ждали два длинных, чуть изогнутых бронзовых меча. Подумав, он захватил также и шлем. Забрало было выполнено в виде чудовищной пасти, внушающей ужас.
Неся мечи на плече, он дорвался до шкафа, и принялся выворачивать его, бормоча:
- Ножны, ну где же эти ножны?! Сто лет не видел.
Когда нашлись ножны, оказалось, что где-то пыли позабыты мечи. Найдя их, наконец, на кровати, заботливо укутанными под одеяло, Мюершот снарядился, и ринулся на помощь другу.
Что характерно, он действительно управился ровно за двадцать минут. Известное дело, имперские камерарии славятся своей исполнительностью и пунктуальностью.
- Мюершот! – с порога обратился к нему префект – А знаете, ведь господин философ действительно…
- Полно…- буркнул Ахрей, всё ещё борющийся с горшком – Потом поговорите. Эти звери всё лазают вокруг статуи, того и гляди, допрыгнут до собачки.
Отсалютовав мечами, Мюершот вышел в ночь.
Это было на заметённой песком аллее. Сумрачным оврагом тянулась она среди руин. Звероподобные статуи обрамляли выходы к необитаемым улицам. Шакалы чувствовали себя, как дома. Нечто привлекло внимание Мюершота: иные глаза, не шакальи.
Он сощурился, пристально глядя в темноту.
Там, в переулке грузно переваливалось нечто массивное и лоснящееся. Казалось, от создания исходит вибрация, расползается повсюду, чуть ощутимо содрогая камень под ногами. Или это лишь кажется?
Холодок пробежал по спине Мюершота. Он знал, кто это может быть. Огромные грустные глаза…Ему послышалось влажное похрусывание, словно кто-то терзает мокрую тряпку.
Глухое рычание сзади. Шакалы! Камерарий выхватил из ножен мечи, заставив себя позабыть о жуткой встрече.
Шакалов было, очевидно, шестеро. Старший из них, матёрый, лютый, прыгнул, целясь в горло. Сияющие мельницы клинков мгновенно укоротили его век. Прочие, раззадоренные кровью, одновременно ринулись на камерария. Лишь ярость правила их действиями. А Мюершот рубил по-хитрому, с заворотом, и вскоре, шесть изрубленных тел валялись у его ног.
Упиваясь собственным триумфом, камерарий встал в позу победителя, и лихо лязгнул мечами.
- Нет! Собачка! – предупредил его, было, подбегающий уже префект, но было поздно. Испуганная лязгом, собачка уже соскочила с зверостатуи, и бросилась в темноту.
- Э, нет, так не пойдёт! – что-то прогудело в воздухе. Горшок с надбитым, увы, горлышком, мастерски запущенный Ахреем, аккуратно накрыл собачку. Похоже, он всё-таки освободил руку.
Теперь, из глиняного узилища доносилось сдержанное рычание.
- Ну что-ж, - буркнул префект – У нас ещё есть несколько часов, чтобы приготовится к коронации. Благодарю вас, друзья мои. Господин философ, не премините зайти в префектуру после рассвета. Буду ждать.
Уже собравшись уходить, чужак вдруг обратился у Мюершоту, нерешительно:
- Скажите, камерарий, вы ведь тоже это видели? Там, в переулке, – он указал в темноту – что это было?
Мюершот побледнел. Ахрей с префектом переглянулись. Каждый из них догадывался, о чём могут говорить эти двое.
- Нечто страшное, господин философ. Нечто очень страшное.
****
Но вечерами, когда ветер уставал играть с песком, виделся ему забитый коридор, толпы, изнывающие от отсутствия веры, ксеноновые фары троллейбуса. Он бродил по миру, в котором не было четвёртых этажей, а за всем этим стояла страшная, лысая Сара.
Пластилин.
Каен Мюершот ударил в гонг, и солнце взошло над Данерумом.
Коронация. Дворец, весь акрополь кипели жизнью. Яркие хоругви трепетали на ветру, наряженный город словно хвастался украшениями, как вышедшая в свет богатая пожилая пани.
Эти краски помогли камерарию забыть пережитый страх. Собачка была спасена, но…
Оно было потаённым кошмаром всех горожан. Никто не смел сказать ничего конкретного. Лучше было не знать, лучше было не спрашивать, лучше было не смотреть, забыться и закрыть глаза.
Чудовище ползало по пустыне, путались набухшие сукровицей колтуны свалявшихся волос, а за ним тянулись потроха: чрево его было разодрано, внутренности вываливались, и оно бесконечно терзало их зубами, корчась и дрожа от боли, истекая дурной, мученической слизью.
Никому в Данеруме не хотелось повстречаться с ним ещё раз.
Императрица была великолепна. Череда освящённых тысячелетиями церемоний наделили её правом властвовать над двадцатью тысячами преданных душ, а это окрыляет человека, делает его больше и значительнее.
Со своего места на террасе камерарий видел, как блистает в новых эполетах префект. Сонм торговых представителей окружал его. Эти важные, несколько чванливые люди были теми, кто кормил, поил Данерум, питал его всем необходимым. Был среди них и некий эстет, всецело отдавшийся созерцанию ритуалов. Коронация, только она, только древние обряды занимали сейчас ум философа, а взоры представителей, однако же, были направлены именно на него.
Мюершоту больше никогда не случилось разговаривать с философом. Позднее, он узнал, что тот испросил для себя чин хранителя сокровищницы. Пиром духа было для него созерцание несметных богатств, прекрасных изделий ювелирного искусства, сгинувшего тьму поколений тому назад.
Дерзость эта была неслыханной, и едва ли подобное назначение мог совершить прежний император. Но теперь…нечто привлекательное для купцов, некие идеи, высказанные философом, они обеспечили ему всестороннюю поддержку. Префект устроил ему экскурс, лично проведя сокровищницей. Там же, по словам Намакана, императрица впервые удостоила чужака аудиенции. Он рассказывал об этом, поглаживая ту самую собачку, вальяжно сидя в кресле, как-то скверно причмокивал, словно встреча та была не вполне благообразной.
Как бы то ни было, философ знал толк в своём деле. Купцы сгружали товары, и покидали город, отказываясь от золота. Впервые за много веков, прекратилось опустошение сокровищницы. Мюершот сам входил в состав делегации от аристократии, та просила префекта поспособствовать назначению нового хранителя сокровищницы. Должен же чужак получить хоть какую-то награду?
Всё чаще ему доставались аудиенции. Новый хранитель сокровищницы – пришелец без имени и происхождения. Его влияние на императрицу всё росло. Это было подобно некоей паутине, из которой ей уже не суждено было выбраться. Намакан и чужак – они словно играли в мяч. Своими советами они подстерегали монарха, заранее уговорившись об аргументах, вели нескончаемые споры, неумолимо привлекая императрицу к единственно верному решению.
Мюершот был удивлён легкомыслием Намакана. Полагал, как и многие, что тому стоило бы опасаться растущего влияния чужеземца. Того и гляди, пост префекта будет передан кому-то другому…
Но Намакан лишь мерзко посмеивался. К тому времени, он уже лишился своей собачки. Ночные прогулки продолжали манить её, и однажды, зверёк сгинул где-то в переулках. Потом говорили, что по мостовой там тянулся влажный след, словно от торчащих потрохов.
А Намакан утверждал, что философ, как и должно философу, не нуждается в видных и пафосных должностях. Его власть распространяется совсем иначе, путём, ведомым всем настойчивым людям.
Для Мюершота это уже не было тайной. Однажды, реставрируя барельефы в одной из башен дворца, он заглянул не за тот гобелен. Там, в пыльной комнате, на куче мешков лежала императрица, а чужак владел ею, и ничто не могло противиться его власти – над человеком, и государством.
Лицо императрицы было напряжено, гуды закушены, и сложно было углядеть в нём удовольствие или боль. Скорее, покорность вроде тот, что чудится в сорванном цветке.
Мюершот опустил злополучный гобелен, и бежал из башни. Кажется, его не заметили, и он был этому как нельзя более рад.
Купцы продолжали снабжать город, и теперь – о, удивительное дело! – теперь, они нередко везли с собой золото и драгоценности. Те сносили в подземелья сокровищницы, где им надлежало покоится в тишине и безопасности.
Странные проекты Намакана были заморожены, сгинули вместе с собачкой, и остатки пролетариев покинули Данерум. Не ко времени, ведь в те же дни пустили, наконец, акведуками воду, и город обратился в оазис зелени.
Но было поздно. Захлопывались гробницы последних аристократических династий, челядь шла за господином в жерло Крематория, и уже не было никакой необходимости в поставках, караванах и торговых представителях.
Но те всё ехали, и золото всё пополняло казну Данерума, никогда не возвращаясь обратно. Процесс ради процесса, он служил уже отнюдь не империи – той, имя которой давно позабыли.
Однажды, хмурый и жалкий Мюершот прогуливался благоухающими садами Данерума. Его мечи были при нём, как некогда, да как завещали гордые воинствующие предки.
Дворец процветал, он сиял свежестью и богатством, как никогда прежде: предметы роскоши со всего белого света свозились в него.
Но только людей почти не осталось. Хранитель сокровищницы настаивал на сокращении персонала. Челядь убывала, а прочие, кто не относился даже к челяди – на что они нужны?
Пылал Крематорий, то ли тоскуя по эпохе славных войн, то ли предвкушая новое тело монарха.
Префект Намакан был здесь, он целыми днями проводил время в садах. Звание префекта перестало что либо означать, всю власть перебрал хранитель сокровищницы. Однако, Намакан нежился в садах, и искренне считал их своим достижением, итогом многолетней войны с упадком и пустыней, его войны. Над городом появились облака, и префект витал в них, поминая маленькую собачку.
Там его и настиг Мюершот.
- Привет тебе, префект! – он отсалютовал мечами, как некогда – Видишь? – он указал в самую зелень, в тёмные спутанные дебри.
И префект увидел.
Чудовище ползало среди лиан, кишки и внутренности волочились, их смрад перебил вдруг даже благоухание цветов, а оно всё терзало и терзало своё брюхо тупыми зубами.
Человеческими.
- Я никогда не спрашивал тебя об этом, друг мой. Теперь спрошу. Что посоветовал философ императрице? Что посулил купцам? И…если только ты сможешь ответить – что делает чудовище?
Намакан высунул язык, выпучил глаза, но взял себя в руки, и принял благопристойный вид.